"Константин Александрович Федин. Необыкновенное лето (Трилогия - 2) " - читать интересную книгу автора

подтолкнутый странной неловкостью и раздражением, задал неожиданный для
себя самого вопрос: - Вы знаете мою фамилию? Вам сказали?
- Нет. А как ваша фамилия, товарищ?
- Можете идти, - настойчиво повторил Рагозин, как будто его не
слушались и он вынужден был требовать.
Он вскочил, едва шаги Ознобишина и провожавшего его конвоира затихли в
коридоре. Он вскочил и почти промчался по комнате из угла в угол, раз, и
другой, и третий.
- Дурак, ну и дурак! - едва не крикнул он на себя, подбегая к окну и
стукнув кулаком по подоконнику. - Еще подумает - я в нем нуждаюсь. Черт
меня дернул!.. Надо же, надо было случиться этому как раз сегодня!..
Он еще припечатал кулак к подоконнику, растворил окно, сжал пальцами
недвижимые прутья решетки и так застыл.
Двор, голая земля острога опять мертво лежала перед его взором. По
ней, может быть, прошла последний раз за свою жизнь Ксана, касаясь
натруженной ступней бесчувственной тверди. Ксана! Вмиг ожившая, встала она
перед Рагозиным, когда из чужих уст вылетело так долго никем не
повторенное, давнее, теплое слово - жена. Он увидел ее руки - как она
положила их острыми локотками ему на круглые, грубые колени, вытянула
открытыми узкими ладонями вверх, точно ждала, что он их чем-то наполнит,
нальет, и она понесет это что-то бережно к будущему. Это будущее настало, а
Ксаны не было, и он уже сколько лет идет со своими мыслями наедине. Нет,
нет, конечно, он не одинок, у него - товарищи, много товарищей, он всякую
думу может запросто и серьезно с ними разделить. Но он должен всегда
отыскивать верные, доходчивые слова, чтобы поговорить с товарищами, а Ксана
понимала молчаливый поворот его головы, его наполовину прикрытый глаз, его
мурлыканье, его кашель и - может быть, самое главное - неловкую и
одновременно задорную усмешечку, с какой он взглядывал на жену, когда думал
вместе с ней о будущем ребеночке, которого они так ждали. Что Ксана умерла
в тюрьме от родов, Рагозин знал еще лет восемь назад и успел свыкнуться с
этим неутешным знаньем. Возвратившись на родину, он пробовал разведать о
непозабытой смерти, но всюду были новые люди, никто ему не мог ничего
сказать. Смерть от родов ему почему-то всегда представлялась как
безрезультатные роды. Что после Ксаны мог остаться ребенок, сын, - без
сомненья, сын! - это он неожиданно понял только сейчас. Он думал, что с ее
смертью все кончилось навечно. И вдруг теперь он увидел, что это было
невероятное заблужденье! Что она не умерла совсем, что она оставила ему
часть себя, часть его жизни с нею, и эта часть не могла умереть, нет, не
могла! Сын, сын, которого он ждал вместе с женой, как возрожденье, как
преемника первого ребеночка, умершего еще когда Рагозин уходил в ссылку,
сын его единственной Ксаны был, конечно, жив! Уверенность эта внезапно
впиталась всем существом Рагозина и стала действительностью, как
действительностью была высившаяся перед глазами Рагозина огромная, намертво
вросшая в голую землю тюрьма. Отсюда, из этой тюрьмы, вошла жизнь его сына,
отсюда, из этой тюрьмы, пошло убеждение Рагозина в том, что жизнь сына
продолжается, что она не могла прекратиться.
- Я его найду, - сказал он твердо, и насилу разжал похолодевшие от
решетки пальцы, и отвернулся от окна, и увидел на столе бумаги, которые
звали к работе.
Он вспомнил мгновенно весь допрос и решил, что - нет, Ознобишин не