"Константин Александрович Федин. Необыкновенное лето (Трилогия - 2) " - читать интересную книгу автора

спасения, то и впрямь как будто смиришься и хоть часок - вот такой часок
после зорьки - проведешь в преклоненном растворении чувств. Злые люди в это
время уже не придут - светло, а добрым людям приходить рано.
Безропотно покачиваются на улице в палисаднике тонкие ветви ивы,
вздохи ветра касаются их деликатно, листва серебристо-молочна, нежна, как
свет опала. Дерево посажено самим Меркурием Авдеевичем, поливал он его
вместе с Валерией Ивановной, и - гляди-ка! - вон как разрослось, и сколько,
значит, ушло времени - не счесть и не понять! Да сказать правду - ушло все
время, все время Меркурия Авдеевича, осталась одна оболочка. На что ни
взглянешь - все напоминает Валерию Ивановну. Кажется, она занимала не
великое место во многосуетном повседневье Мешкова, а умерла - словно взяла
с собой все. Не умерла, нет. Меркурий Авдеевич называл ее смерть -
успением, мирной кончиной, говорил, что душа ее отлетела, вознеслась вот с
таким деликатным вздохом утреннего ветерка. Смертью своей она даже мужа не
обеспокоила, а так же, как жила, никогда не утруждая, так и отошла - уснула
с вечера и не проснулась. Поутру Меркурий Авдеевич подошел к ее постели,
нагнулся, да так и пал лицом на холодное и уже твердое лицо жены. Было это
год назад, и с тех пор, проверяя в воспоминаниях прожитое с Валерией
Ивановной, он не отыскивал - в чем бы повиниться перед нею за всю
супружескую жизнь, кроме, пожалуй, самых последних месяцев. В эти последние
месяцы существования Валерии Ивановны он угнетал ее своим сумасбродным, до
навязчивости выросшим желанием упразднить в доме всякий след красоты,
всякий уют, даже всякое удобство. Что это было! Вот висит на гвозде
картинка. Меркурий Авдеевич косится, косится на нее, ходит, ходит из угла в
угол, подпрыгивая по-своему на носочках, потом вдруг остановится, стащит со
стены картинку, выставит ее из рамы и наколет на гвоздь как-нибудь
покривее, да еще тыльной стороной наружу, а раму - пойдет на чердак
закинет. "За что ты ее, сколько лет мы ею любовались, чем она провинилась?"
- взмолится Валерия Ивановна. "Успокойся, мать, - ответит Меркурий
Авдеевич, - нам с тобой хуже - им лучше!" - "Да ведь они же не видят!" -
воскликнет она. "А вот придут - пускай увидят!" - скажет он. Либо отвинтит
от кроватей никелированные шишечки и засунет их куда-нибудь в ящик с
гвоздями. А то повернет буфет лицом к стене, так что к нему и подойти
неладно, да еще прикажет, чтобы паутину не обтирали, а так бы и оставили -
в пыли и в засохших мухах. И опять один ответ: они хотят безобразия -
пускай любуются безобразием! Цветы он засушил, горшки из-под цветов
выкинул, вместо скатерти велел накрывать стол клеенкой и все ждал, что
кто-то непременно к нему явится и непременно изумится, как он худо живет,
удостоверится, что у него в доме столь же мерзко, сколь мерзко должно быть
у того, кто явится, и, значит, как раз так, как требуется временем. Но к
нему никто не являлся. Этой смутной манией он доводил Валерию Ивановну до
горючих слез. Однако теперь, но здравом рассуждении, он все-таки склонялся
к тому, что был прав и, стало быть, неповинен перед памятью покойницы. Ибо
только Валерия Ивановна скончалась, как к нему действительно явились
осматривать дом, и двор, и флигели, и затем вскоре муниципализировали все
владение, предоставив ему с Лизой и внуком две комнаты. Он жил теперь в
бывшем своем доме на положении не квартиранта даже, а комнатного жильца,
как жили вселенные в другие комнаты старик из цеховых да трое
студентов-медиков. Он жил в чужом доме, в доме, который принадлежал им, и к
ним он причислял и старика, и студентов, правда, тоже не владевших домом,