"Евгений Евтушенко. Ягодные места" - читать интересную книгу автора

(по дядиному выражению, сразу с двумя женщинами) оказался затяжным. Дядину
жену соседки замучили своими сочувствиями. Дядя подвергся единодушному
осуждению на всех завалинках. В крошечном городке таинство свободной любви
невозможно. "Райсберкасса" получила прозвище Очковой Змеи, а дядя -
головомойку по общественной линии. Но он был потомком землепроходцев, и ему
нравилось плыть против течения. Он выстроил дом для своей пассии, как
крепость свободы своего духа. Если говорить честно, "Райсберкасса" ему
иногда поднадоедала, но его умиляло, как у нее меняется лицо, когда она
снимает очки. Жена внешне смирилась, терпела ради неразбития семьи, которое
торжественно пообещал дядя в обмен на невмешательство в его свободу. Но дядя
забыл о роковой разнице в возрасте. Когда дяде стукнуло шестьдесят,
"Райсберкасса" только-только вошла в сорокалетнюю медовую пору и осмелилась
доложить дяде, что теперь он для нее стар. Дядя не смог этого оскорбления
вынести. Среди бела дня, трезвенький как стеклышко, он подъехал к
построенному на его деньги бревенчатому дому, вылил на него две канистры
бензина и поджег, заодно изрядно опалив собственное лицо. Дядя был исключен
из партии, снят с должности завгара, осужден на год за злостное хулиганство,
однако взят на поруки из уважения к фронтовым и трудовым заслугам и
переведен на работу возчиком хлебозавода - сменил руль на вожжи. Уплатил за
поджог восемь тысяч, единственный раз за всю жизнь послав племяшу-космонавту
телеграмму с просьбой о денежной помощи: "Связи поджогом высылай сколь
можешь". Однако бодрости духа дядя не потерял. Подмял под себя полностью
директора хлебозавода, командуя им, и в должности возчика практически стал
директором. Изобрел новый способ выпечки. Неизвестно каким образом, обменял
печальную плешивую кобылу на лихого рысака в яблоках, и вскоре
хлебозаводскую фуру можно было увидеть стоящей словно напоказ у нового дома
все той же "Райсберкассы", после поджога, видимо от страха, изменившей свое
мнение о возрасте дяди.
...Космонавт щелкал серой, улыбался, видя перед собой дядю, как будто
тот состыковал свою хлебозаводскую фуру с его космическим кораблем, вплыл,
неловко размахивая руками, посверкивая неукротимым землепроходческим
глазом-алмазом и оглядываясь - нет ли тут женщин в очках. Потом дядя
устроился у иллюминатора, и в одной из его рук с бледно-зеленой наколкой
"Любовь до гроба" (хотя и без пояснения, к кому именно) затрепыхался
зиминский почтовый голубь с белыми шпорами на лапках, словно дядя хотел
запустить его в космос. Дядя восхищенно заорал: "Австралия, племяш!", тыкая
голубем в иллюминатор, и космонавт подумал, что придет же время, когда любой
сибирский шофер или лесоруб, припоздало просыпаясь в первый отпускной день и
блаженно потягиваясь, сможет пробурчать своей пышущей жаром, как большая
белая печь, жене: "Ну, Машка, вот и отпуск. Чо, в Майами-Бич подамся, чо ли?
Или на острова Пасхи? На Гавайях тоже, Говорят, ничо - дышать можно... Опять
же Галапагосы..." А Машка возьми да и ответь: "Мы с тобой ишо в Греции не
были, дурень... Все-таки колыбель культуры, а не фунт изюму... Я, Ваня, ишо
храмом Баальбек интересуюсь. В Тибет тоже чо-то тянет..." А Ваня зевнет от
этих культурных закидонов и предложит компромиссное: "А может, Машка, лучше
в Сочах попляжничаем? Все же поближе, да и кабареты там получшей, чем в
каком-нибудь Майами..." - "Все тебе твои кабареты... - недовольно ерзнет
жена. - Чо тебе, "Крэзи Хорст" или "Лидо" прошлым летом в Париже не обрыдли?
В Париж я больше, Ваня, ни ногой. Нет, Вань, либо в Тибет, либо в Африку -
посафарить..."