"Ганс Гейнц Эверс. Смерть барона фон Фриделя" - читать интересную книгу автора

начинает рыться в бумагах своего большого брата, разыгрывает из себя
покинутую Пифию и измляет безобидных бюргеров громкими словами: "Мой брат!"
Но тот уже умер, и нет никого, кто спас бы его от сестриной любви. Еще и
теперь ее бранят в Парагвае, но люди там необразованны и не имеют никакого
уважения к жрице, что стоит на боевом посту в храме в Веймаре. Чего только о
ней не рассказывают╣
Да и о нем ходит много историй, о ее муже, рыжебородом Форстере. И над
ним иногда смеются, но смеются сквозь слезы, как смеются в трагикомедии. Ах,
как все это было грустно! Как много великого и искреннего вдохновения,
прекрасного и наивного, как это всегда бывает, когда оно искренно; как много
мужества, и труда,и детских недоразумений! Новая Германия в "обетованной
земле", свободная, великая, прекрасная, - как должно было биться сердце у
этого человека! А потом разочарование, а может быть, и пуля.
Это был вожак. Но и до него, и с ним вместе, и после него эмигрировали
также и другие. Графы, бароны, дворяне, офицеры и юнкера, очень странная
компания: люди, для которых молодая Германия стала слишком обширной и
которые хотели обрести свой старый милый узкий мир╣ в Америке. Мне пришлось
видеть однажды в Тэбикуари одного гусарского ротмистра, который рыл колодец,
возле него стоял его друг, кирасир, который командовал. И у обоих не было ни
малейшего понятия о том, как роют колодцы, они играли, словно два мальчика,
которые хотят прорыть дыру через весь земной шар. В другой раз я зашел
как-то в лавку:
Пожалуйста, коньяку. - Но мекленбургский граф продолжал спокойно сидеть
на своем стуле, углубленный в чтение старого-престарого номера немецкой
газеты.
Дайте же мне бутылку коньяку. - Он не пошевельнулся.
Черт возьми! - крикнул я. - Я хочу бутылку коньяку!
Тут только он решился ответить, обеспокоенный моим криком: - Так берите
же его! Вон он там стоит!..
Они очаровательны, эти люди из "мертвого времени" среди "девственного
леса". Они едва прокармливают себя тем скромным капиталом, который привезли
с собой, и кое-как поддерживают свое существование земледелием и
скотоводством; они как дети теряются перед теми требованиями, которые им
предъявляет жизнь там, на чужой стороне. Они вызывают невольный смех, но
смех сквозь слезы.
Везде в этих странах гостей принимают с распростертыми объятиями.
Безразлично, к кому попадешь: к немцам, французам, англичанам, испанцам или
итальянцам - всякий рад заезжему гостю в своем уединенном имении. К услугам
гостя все самое лучшее, совершенно чужой человек становится хозяином на
каждой плантации; гостя просят только об одном: чтобы он как можно дольше
оставался, а лучше всего - чтобы совсем не уезжал. У немцев-аристократов,
конечно, также можно жить, но, само собою разумеется, при несколько иных
условиях, ибо это не простые смертные. Быть принятым ими - большая честь.
Однако в таких случаях человеку. Который попал к ним, не очень-то хорошо
живется, а кроме того, за эту честь приходится очень дорого платить. Но
хозяева никогда не называют своего дома гостиницей - это неприлично - нет,
это пансион, а пансион может спокойно содержать каждая баронесса. И при этом
хозяева не позаботятся даже о том, чтобы у гостя были вычищены сапоги, они
только берут деньги. Почти у всех пансион╣ и раз в десять лет в таком
пансионе поселяется непритязательный жилец.