"Сергей Есин. Имитатор " - читать интересную книгу автора

руках. В назидание мне, как постоянное напоминание о скрытых рычагах
искусства и висит старенькая золоченая картинка. Помни, художник!
Моя гордость в кабинете - письменный стол. В первые дни, когда стол
привезли из реставрации, меня охватывал некий мистический ужас. Стол не
признавал человека. Он управлял им, он повелевал. Я все время боялся, что
кто-нибудь без стука зайдет в кабинет, потому что стол заставлял принимать
позы, держать спину прямо, делать величественные жесты. Я смирял стол, как
норовистую лошадь, как молодого мустанга. Сначала я боялся всего: огромной
столешницы, крытой голубым сукном, бронзового литого бордюрчика, обегавшего
сукно с трех сторон, единственного выдвижного ящика в центре. Я не знал, как
за ним сидеть, потому что он выставлял меня голеньким: у стола не было ни
спасительных тумб, фланкирующих человека со сторон, ни передней доски,
прикрывающей низ туловища и ноги от посетителей. Лишь четыре лакированных
ножки да бильярдное поле сверху. За этим дивной красоты и работы столом надо
было сидеть в лосинах ! Я это понял потом. Но разве когда-нибудь я отступал?
Разве человек исчерпаем в своей воле?
Отступать было некуда, мы начали привыкать друг к другу, и я понял, что
становлюсь величественным . То, чего мне не хватало всю жизнь. Я будто
вырос, я будто позабыл, к а к иногда на меня смотрят художники, мои собратья
по цеху, коллеги, я будто перешагнул некий порог, за которым оставил
постоянный страх разоблачения. Но, может быть, и время мне помогло, - ведь
справедлив же закон диалектики о переходе количества в качество - сотни
картин и портретов, которые я написал, которые ругали мои завистливые
собратья, но хвалила пресса, о которых выходили монографии, сотни этих работ
как бы отчуждали от меня мое имя, сделали его плавающим в эфире,
самостоятельным, и мне надо было дотянуться до собственного имени, жить,
ходить и двигаться, как повелевало оно.
Но я не распространял тайну стола, я молчал, и в тяжелые минуты стол
давал мне импульс. И разве можно было выдать эту тайну, сказать кому-нибудь,
что за этим столом, по преданию, какой-то царь, какой-то российский
император, находясь в гостях в графском дворце, то ли подписал манифест об
освобождении крестьян, то ли читал проект этого манифеста, то ли подписал
что-то другое. Но сидел, но читал, но подписывал! А здесь, конечно, не
пиетет перед елочной мишурой монархии, а то совпадение судьбы, которое дает
силы человеку: ведь за столом решались реальные, имеющие долговременное
действие проблемы, так, может быть, и мне, наперекор всему, судьба подарит
возможность оставить свое имя в будущем, сохранит мои картины. Хоть
как-нибудь, боком припишет меня к истории. И потому, когда мне трудно, когда
события подпирают, когда трещит семья моя и дом, я опираюсь руками о синее
сукно и подмаргиваю хозяину-графу. Спокойнее, спокойнее, Семираев. А разве
ты так мало уже достиг?
...Без одной минуты девять. Как отъезжающий в поезде, я неотрывно гляжу
на стрелки часов. Сейчас они в последний раз дрогнут: часовая окончательно
утвердится на цифре "девять", а минутная захватит "двенадцать". Настает
секунда моего морального торжества. Минутного торжества, но мне достаточно и
его. Я нажимаю кнопку селектора, и где-то в глубине дворцового здания
начинает выть зуммер вызова, и потом, как всегда, раздается голос старшего
хранителя Юлии Борисовны:
- Юрий Алексеевич, я вас слушаю.
- Доброе утро, Юлия Борисовна.