"Сергей Есин. Имитатор " - читать интересную книгу автора

Одна задача уже выполнена: директор на месте, директор бдит, директор
неутомим, для него не существует перемен погоды, тяжелых зимних рассветов,
самочувствия, семейных обстоятельств - директор в кабинете, по его утреннему
звонку можно проверять часы. Такая легенда живет в музее. Я поддерживаю ее,
лелею и развиваю. Иногда вечерами, когда цепочкой через зимний парк в
седьмом часу служащие торопятся на автобус или к вечерней электричке,
которая через десять минут подвезет их к привокзальному метро, они часто
могут наблюдать, как в трех полукруглых окнах первого этажа полыхает свет.
Оставаясь в здании один, я не закрываю тяжелых занавесей на окнах. Расходясь
домой, служащие видят: директор, склонившись над столом, подписывает бумаги.
Зато день мой. Правда, и днем, вернее, утром, советуясь с хранителем,
заведующим музейными отделами, хозяйственниками, я как бы между прочим, как
бы проговариваясь, иногда планирую про себя: "В половине двенадцатого надо
быть в министерстве, потом поеду на закупочную комиссию, в четыре свидание с
приезжим коллекционером, который хочет предложить музею что-то неожиданное,
в половине шестого я вернусь - ах, какой плотный день, думают мои
сотрудники! - минут двадцать буду подписывать банковские поручения главбуху,
он к тому времени приготовит документы, потому что послезавтра зарплата, а
часиков с половины седьмого до восьми мы могли бы с вами хорошо и душевно
посидеть, а?" И тут же, как будто только вспомнив, что у всех семьи,
магазины, свои заботы, опять как бы про себя говорю: "Ах, нет. Вам надо идти
домой, кормить домашних, а у меня? У меня старческая бессоница и
единственная в жизни любовь и игрушка - музей. Нет, нет, в шесть чтобы вас в
здании не было (зачем музею другой подвижник, кроме директора?). Все
договорим и решим с вами послезавтра. Что там у меня за заботы послезавтра?"
Я листаю настольный календарь и вроде про себя шепчу: "Утром академия... Вот
и времечко нам для душевного разговора: половина первого. Устроит?" Какие
преданные зрители в моем театре одного актера! Какие благодарные сердца!
Какие взгляды я получаю в ответ! "Ну, конечно, устроит, Юрий Алексеевич. А я
к этому времени просмотрю весь материал". И решишь, как надо поступить,
миленькая, - в музее у нас работают в основном женщины, - и решишь хорошо,
правильно. Я ведь, хочется мне признаться в ответ на восторженный взгляд,
вообще думаю: зачем я вам нужен? Вы так прекрасно, деловито, талантливо,
заинтересованно справляетесь сами. Любите, творите. А я буду днем писать
свои портреты, думать над своими картинами. Я не могу забыть о себе. Ах,
какая жажда бессмертия, восхищения, славы неистребимо сидит во мне! Надо
только чаще смотреть на себя в зеркало: не прорывается ли она во взглядах, в
жестах, в руках!
- Доброе утро, Юрий Алексеевич, - слышится через селектор грустное
контральто главного хранителя.
- Если вас не затруднит, Юлия Борисовна, - веду я свою партию осторожно
и точно, потому что с женщиной, говорящей на шести языках и переписывающейся
со всеми крупнейшими западными художниками, только так и можно, ибо в
характере у нее не может угнездиться ни подозрительность, ни ненависть, ни
мстительность - пустой характер! - а лишь фанатический интерес к искусству и
той особи животного мира, которая называется "человек", - если вам, Юлия
Борисовна, нетрудно, попросите ко мне Ростислава Николаевича.
- Он, кажется, спустился в мастерскую, - отвечает Юлия Борисовна. - Я
закрою хранилище и схожу за ним.
- Благодарю вас, Юлия Борисовна.