"Ксения Ершова-Кривошеина. Вера, надежда, любовь " - читать интересную книгу автора

следовало много интересных подробностей о маршруте, о странах, о людях, их
языках, обычаях. Его мысль улетала далеко, блуждала в неведомых странах,
рисовала вполне конкретные подробности путешествия, и вдруг на самом
интересном месте появлялся некий затор, тупичок. Отец замолкал, мрачнел
лицом, собирал разбросанные по столу листки бумаги, засовывал их куда-то на
дальние книжные полки и как бы полушутя говорил: "Доча, это все между нами,
мы ведь с тобой друзья и умеем хранить тайны?"
Его полеты фантазии, как ни странно, сводились к некоей сознательной
слепоте и глухоте, отчего он совершенно не интересовался окружающей жизнью.
Газет не читал, радио не слушал, говорил, что все вранье, но однажды она
поделилась с ним случайно попавшими к ней текстами диссидентских поэтов, ей
хотелось их показать отцу, и почему-то она была уверена, что ему понравится.
Он взглянул, никак не поддержал разговор и стушевался.
Марусе было это неприятно.
То ли от того, что отец знал, что обречен на вечное прозябание в ВПК, а
потому никогда не увидит даже Болгарии, то ли от вируса хрущевской оттепели
он немножко разморозился. Будучи от природы любознательным, а по жизни
ставший человеком в футляре, он запер себя на ключ, который вполне
сознательно потерял. Так однажды он сказал Марусе: "Ты знаешь, что если бы
мне купили билет и предложили поехать в путешествие по Европе, то я бы
отказался. Мне так хорошо с моими книгами, а там... там все наверняка иначе,
чем я представляю".
Отец, сам не ведая, бросил зерна на благодатную почву. Он зародил в ней
любопытство, которое так тщательно на протяжении всей его юности старались в
нем самом убить. Она взрослела, становилась старше, чаще задавала ему
неудобные вопросы, но их беседы шли все труднее.
Вот опять ей дали на сутки листочки самиздата. Отец близоруко
прищурился, поднес папиросную бумагу к толстым стеклам очков и через пару
минут вернул Марусе. "Ты это в нашем доме не держи. Пожалуйста, немедленно
верни".
Двухэтажная дача в Комарово по настоянию старшего поколения была давно
разделена пополам, весь первый этаж с верандой в сад обжит дедом и бабушкой,
а задняя веранда с крутой деревянной лестницей, по которой попадаешь сразу
наверх, в три светлых комнаты и чердак-мансарду, вела к родителям. Была еще
сторожка, в ней каждое лето жили дальние родственники, так уж завелось,
приезжали они из Харькова на три месяца, и бабушка под суровым взглядом
мужа-академика терпела глупые и неинтеллигентные разговоры с провинциалами.
Дед ценил в себе доброту и поэтому старался поддерживать кровные связи.
Мама познакомилась с папой в Куйбышеве во время эвакуации, туда
направили много ученых из Ленинграда, с ними и дед-академик с семьей. Свою
дочь он устроил в "ящик", а Толик был комиссован и как ценный специалист
работал в этой закрытой структуре. Маруся так никогда и узнала, что он там
делал. Частенько он ей жаловался: "Вот сыграю из ящика в ящик, так и не
увижу мир".
Фотография для отца стала отдушиной, окном в другое измерение: здесь
никто его не контролировал, за свои эксперименты (так он их называл) отвечал
сам, показывал только верным друзьям. Любил он делать портреты, в них
характер человека проявлялся. Подсмотрел он как-то домработницу на кухне в
момент генеральной уборки, умудрился нащелкать так, что она и не заметила.
Как назло, попались эти фотки на глаза академику, обычно погруженный в свою