"Виктор Ерофеев. Пупок" - читать интересную книгу автора

Слава ходил в светлой паре, без галстука и в светлой шляпе. Любил гулять
кругами, далеко от дачи не отходил. И всегда при нем всегдашняя палка.
Простая, с простой ручкой. Был несгибаемый, ладный, похожий на маленький
сейф. Дачники, издалека завидев дядю Славу, поворачивали назад, а те, кто с
ним сталкивался, проходили, как скромники, не поднимая глаз. Жареная колбаса
с макаронами. Любимый ужин. Но если переесть колбасы - будет изжога. Я
мучился от изжоги и одиночества. Ужин заканчивался скандалом и слабеньким
чаем. Бабка мне не давала слушать транзистор. Ей казалось, что транзистор
портится оттого, что его слушают. В ту пору транзистор был ошеломляющей
новинкой, неведомой здешнему населению. Бабка заматывала транзистор в тряпку
и прятала в шкаф. Это был внушительный ящик, ярко-красный, с белой
пластмассовой ручкой, норвежского непонятно почему производства. Когда я
тайком от бабки брал ящик на большой пруд, с местными случалось вроде
помешательства. Они облепляли меня, любопытные и подозрительные, и на лицах
было написано, что их не проведешь: радио не может играть без провода, само
по себе. С транзистором на пруду я чувствовал себя юным непонятым богом. Мне
папа разрешил, говорил я. Ну и что, что разрешил? - говорила бабка. - Ты все
портишь, и это испортишь. Она все в жизни пеленала: моя велосипедная фара
тоже хранилась в тряпочке. Папа разрешил! Не дам! Нет, дашь! Она доводила
меня до слез, а потом скрывалась и выносила транзистор с несчастным видом
обиженного бульдога. И я бежал в сад: он в росе, я в слезах. После слез мир
казался еще прекраснее.
На пограничной скамейке под высокой березой мы встречались с дядей
Славой каждый вечер около девяти. Бабка никогда не подходила к нам и не
слышала, что мы слушаем. Она только хмурилась: - Чего ему от тебя надо? - но
уважала.
Я всегда приходил первым и всегда волновался, что он не придет. Дядя
Слава приходил полминутой позже. На тридцать одном метре я выуживал из
радиохаоса позывные. Сначала, как водится, передавали краткую сводку
новостей, затем полный выпуск. Дядя Слава клал ладони на ручку палки, на
ладони он клал подбородок - усы, пенсне, шляпа покоились и не мешали. Мы
обращались в слух.
Голос все время норовил уйти в сторону, и его приходилось вновь и вновь
вылавливать. Глушили. До шестьдесят третьего, если не ошибаюсь. Давали
послушать какие-то посторонние новости, а как доходило до нас или до
Берлина - включалась по чьей-то команде глушилка, и слушать становилось
почти невозможно. Но все-таки чуть-чуть возможно, и дядя Слава никогда не
уходил, а бабка опять и опять вскакивала с раскладушки, а по ночам стояла у
меня в изголовье: задушить - не задушить? Дядя Слава никогда не уходил,
когда начинали глушить, и никогда не крякал, не выражал своего раздражения
или неудовольствия, он относился к глушилке как к неизбежному явлению
природы. Он оставался невозмутимым, сидел и ждал, когда я найду ту
промежуточную зону, где полуслышно, полуглушат. Он был молчалив, но всегда
приветлив, с самого начала приветлив, и хотя сидел покойно и плотно, меня не
покидало тревожное чувство, что он здесь случайный гость: вот присел на
скамейку к мальчику, тот крутит радио, и случайно услышал то, что не
следует, и старый конспиратор не виноват, но, так как это случайное
случалось каждый вечер, из вечера в вечер, он эту мнимую случайность
разыгрывал не передо мной, а перед всем миром, которого не было: скамейка
была глухая и только наша, и в эти минуты мы были одни во Вселенной, он и я,