"Виктор Ерофеев. Пупок" - читать интересную книгу автора

все! Я пугливо представлял себе страшного мужика, который засовывает в мешок
летние детские вещички, сандалики и уходит хрустя валежником, оставляя меня
голого в лесу на произвол судьбы, с фантиком от конфеты. Я клялся ей, что не
буду никому верить, а она меня гладила по голове шершавой рукой, и иногда
мне кажется, что я сдержал эту клятву.
Помимо бабки, с которой мы жили душа в душу, я враждовал с помоечным
котом, а помойка у нас с дядей Славой была общая - большая вонючая яма.
Дядей Славой я стал, я осмелился его называть уже в августе, когда наступил
звездопад, и, сидя рядышком на скамейке со спинкой, выгнутой на бульварный
манер, отвлекшись от основного занятия, мы в тайне друг от друга загадывали
желания - вот еще одна, говорил я, а вот еще! - мне хотелось, чтоб он меня
обнял, прижал к себе, - да, много их падает, вдруг согласился дядя Слава с
болью в голосе. Жил он на даче почти безвыездно, мирно, и всякий отъезд его
в Москву меня глубоко обижал.
К даче подкатывал черный, далеко не новый ЗИМ, открывался маленький,
как несессер, багажник, вяловато крутился шофер, появлялись женские призраки
домочадцев - он выходил в безукоризненном темном костюме, в темном галстуке
и в темной шляпе. Четкий в каждом движении, корректный и малость
растерянный, он нырял, наклонившись, в ЗИМ, не спеша опускался на заднее
сиденье, издевательски прикрытое - чтобы он не нагадил - плюшевым
темно-красным чехлом. Помню запах сизого дымка из выхлопной трубы этого
ЗИМа. Запах нашей разлуки. Проезжая мимо худого подростка с большим
застенчивым ртом, он поднимал и опускал руку, согнутую в локте. На секунду
на его лице обозначалась расплывчатая, отечная, болезненная улыбка. Я тоже
вскидывал руку в прощальном приветствии и долго стоял у дорожки, и
чувствовал, как Земля, вращаясь, крутит колеса его машины.
Как-то какой-то стекольщик разбил на дорожке большое стекло, и осколки
лежали, поблескивая на солнце сотнями пенсне дяди Славы, и моя бабка, чей
муж, то есть мой умерший дедушка и железнодорожный бухгалтер, тоже всю жизнь
проносил пенсне, сказала сочувственно, что пенсне украшает мужчину. И
по-вдовьи смахнула слезу. Когда у нее портилось настроение, она говорила,
что это я убил дедушку, потому что мучил его своими капризами и заставлял
носить себя на руках, отчего у него случился инфаркт и он умер страшно не
вовремя, не успев получить - глаза бабушки делались мечтательными - уже
обещанный орден Ленина, или что я неблагодарный, потому что как же можно не
помнить дедушку, который для тебя сделал столько хорошего, и как он с тобой
возился на даче в Раздорах, свистульки делал и ползал на коленках, играя в
машинки, и я его вдруг однажды увидел: в просторной пижаме и в совершенно
дурацкой тюбетейке, и, увы, без ордена, катающего коричнево-желтый
троллейбус. - Хорошо быть милиционером, - с одышкой сказал, подмигнувши мне,
дед. - Машешь себе палкой туда-сюда.
- Ку-у-у-шать! - завопила бабка.
Раньше б стекольщика этими бы осколками накормили. После обеда бабка
прилегла в саду на раскладушке, в своем ситцевом синеньком сарафане, накинув
на ноги покрывало, а я сидел на куче песка и пускал вниз по рельсам
цистерну - вдруг бабка метнулась - молоко убежало, залило керогаз и
запахло, - сорвала покрывало, и я увидел, что у нее под сарафаном - ничего,
кроме черных волос, и еще на долю секунды мелькнула розовая рана - я как
сидел на куче, так и остался, оглушенный - с цистерной в руках.
Под беззащитными шинами ЗИМа теперь хрустели осколки. На даче дядя