"Виктор Ерофеев. Лабиринт Один" - читать интересную книгу автора

уже отмечал роль слова глупый. Нагромождению глупости соответствует в романе
обилие веселья. В романе много смеются, хохочут, хихикают, короче говоря,
веселятся как могут. Даже жандармский подполковник Рубовский и тот с
"веселыми" глазами. Но это веселье производит гнетущее впечатление, и его
апофеозом становится бал-маскарад, едва не стоивший Пыльникову жизни. Это
бессмысленное, нелепое веселье чревато катастрофой.
Но, может быть, повествователь оказывается фигурой, которая
преодолевает описываемый им хаос? Отметим, что повествователь многолик,
причем его лики с трудом совмещаются или не совмещаются вовсе. Он грубо
ироничен и прямолинеен в оценке городского общества, порой остроумен и
саркастичен

("Классный наставник - молодой человек до того либеральный, что не
мог называть кота Ваською, а говорил: кот Василий"),

порой угрюм. Его сравнения бывают чересчур контрастны

("Только сравнить: безумный, грубый, грязный Передонов - и
веселая, светлая, нарядная, благоуханная Людмилочка").

О его "наслажденческой" роли певца эротической порки уже было сказано,
но любопытно, что в своих оценках Передонова как "ходячего трупа", "нелепого
совмещения неверия в живого Бога и Христа его с верою в колдовство"
повествователь близок позиции ортодоксального христианина. В своих
лирических отступлениях и комментариях, особенно во второй части романа,
повествователь выражает себя как идеолог символизма, причем в таких случаях
его речь нередко становится столь высокопарна, что невольно закрадывается
мысль: Надсон был любимым поэтом не только Саши Пыльникова.

"...Воистину,- патетически восклицает повествователь,- в нашем
веке надлежит красоте быть попранной и поруганной".

Не менее патетически он пишет о детях как о "вечных неустанных сосудах
Божьей радости", однако реальные образы детей в романе мало соответствуют
"неустанным сосудам":

"уже и на них налегла косность... на их внезапно тупеющие лица".

Состоящий из разноцветных осколков, повествователь "Мелкого беса" сам
воплощает собою хаос и в известной степени соответствует роману о вещном
мире как мире хаоса. В этом его отличие от повествователя реалистической
традиции, который, каким бы нейтральным он ни казался (повествователь
Чехова), являет собой некую цельную фигуру, в своем сознании противостоит
хаосу и открывает путь к надежде. Категория "надежды" в "Мелком бесе"
заменена категорией неизбывной "тоски".
Сочинение Сологуба, разумеется, контрастно в сравнении, например, с
рассказами Чехова, образчиком художественного совершенства. Но с точки
зрения эстетики, имманентной "Мелкому бесу", роман о несовершенстве мира и
должен был быть несовершенным. Вряд ли это вполне осознанный автором
феномен - однако налицо связь с эстетикой позднейшего модернизма; эта связь