"Виктор Ерофеев. Пять рек жизни (роман-река)" - читать интересную книгу автора

- Над Волгой, как молодой месяц, нарождается средний класс. Чем он
станет, во что воплотится, тем и будет Россия, - поэтически сказал я.
- Да... Вот мы в детстве показывали друг другу кукиши, - добавил помощник
капитана, сложив для наглядности пальцы в кукиш. - А теперь и кукишей никто
никому не показывает. Прошла мода на кукиши.
Не имея, однако, традиций кирпичного мышления, русская душа ворует
отовсюду по-немногу: твердеет крутой замес немецко-французско-американского
односемейного зодчества. На месте столбовых пожарищ с мезонином возводятся
дома с башенкой.
Русский человек возлюбил башенки. Волшебная сказка лишенца совпала с
фаллическим знаком крепчающего общественного возбуждения. К тому же, у меня
с немкой начинает складываться историческая интрига.
Я иду с ней по базару в Костроме, где торговки с бледными северными лицами
бойко, выставив вперед животы, торгуют воблой и ананасами.
- Вы, простите, беременная или просто так, толстая женщина? - спрашиваю я
торговку вяленой рыбой.
У нас что хорошо? Можно спросить, что хочешь. И в ответ услышать все, что
угодно. Очень просторное поле для беседы. К тому же беременных в России не
больше, чем верблюдов.
- Я-то? И то, и се, - отвечает она. - А ты, поди, приезжий?
-Ну.
- Тебе знамение будет. Жди.
- Дура ты! - сатанею я от испуга. - Сама ты знамение, блядь засратая!
Мы на Севере, на границе белых ночей. На границе романтической
бессонницы. На автобусах рекламы: "Читайте "Северную правду""! Немку мутит
от запаха воблы в то время, как я объясняю ей, что последний раз в Костроме
ананасами торговали при царе Николае Втором, а киви - и вовсе невидаль. В
Костроме двоемыслие: все улицы с двойными названиями: бывшими, советскими,
и новыми, то есть совсем старыми, церковно-славянскими.
Мы заходим в вновь открытый женский монастырь: немка, залитая в стиль,
вся, разумеется, в черном, становится неотличимой от стайки монашек
ельцинского призыва. Ставим по свечке перед иконой реставрированного Спаса,
хотя она, танцевавшая в юности topless на столах в ночных барах Западного
Берлина и, по-моему, неосмотрительно близко дружившая с Марксом, терпеть не
может религию.
- Есть ли жизнь на Марксе? - спрашиваю я немку.
- Чего? - таращит она глаза.
Спас начинает гореть синим пламенем. Огромная икона срывается и начинает
летать по церкви из угла в угол. Как будто ей больно. Как будто ей тесно и
неуютно. Как будто она просится вон из святых стен.
- Что это с ним? - поражается немка.
- Мается, - объясняю я.
Вокруг крик, гам. Все глядят на меня. Монашки расступаются. Входит наш
капитан со снайперской винтовкой из ближнего будущего (он купит ее с
оптическим прицелом назавтра в Нижнем Новгороде) и его молодой помощник,
чернявый черт.
- Похоже на самосожжение, - шепчу я. Описав в намеленном воздухе мертвую петлю.
Спас с треском встает на свое место. На иконе проступает пять глубоких порезов.
- Что есть икона? - надменно спрашивает капитан.
- Откровение в красках, - пожимает плечами помощник.