"Илья Эренбург. Рвач" - читать интересную книгу автора

улыбка становилась все более и более жалостливой. Хотя на нем имелась
торжественная манишка, казалось, он с каждой минутой вянет.
Доконал его последний вопрос:
- А что ж, у тебя ребятишки тоже от б...?
Здесь из-под груди "человека", которая определенно существовала, хоть и
блиндированная манишкой, из-под впалой груди, покрытой косицами волос,
раздалось подозрительное хмыканье. Весьма возможно, что минуту спустя папаша
и оправился бы, вспомнил свои профессиональные обязанности и предложил бы
любознательному Гумилеву - "еще кофейку-с". Но в дело вмешались, для всех
совершенно неожиданно, Мишкины руки. Они рванулись вперед и, схватив с
пирамидчатой вазы большую, сочную, изнемогавшую от спелости и от сладости
грушу, швырнули ее в наивно осклабленную физиономию сахарозаводчика.
Произошло общее смятение. Папашин визг, визг потерпевшего, который вскочил
и, тотчас упав на задний диванчик, скатертью утирал щеки, залитые соком
дюшеса, смех Ламанова и методические звуки несчастного Розенцвейга, в углу
над плевательницей, - все это шло под аккомпанемент разбиваемых стаканов и
падающих стульев. Только Мишка был спокоен, над катаклизмом высился его чуб.
Он важно прошел к креслу, где до инцидента с грушей восседал Гумилев,
небрежно развалился и гаркнул прямо в лицо смущенного кутилы:
- Эй, человек, - теперь ты у меня "человеком" будешь! Подай
"кофейку-с"! Понял? И еще отвечай, брехун цыплячий, у тебя, между прочим,
супруга или сука? Скорей всего сука...
Дома папаша долго и нудно порол Мишку. Порка была обоснованной, и Мишка
молчал. В этот день все ему казалось простым и серьезным: дождаться случая,
спихнуть вот такого и самому сесть на его место, чтобы все "человеки", чтобы
все метрдотели, чтобы все управляющие мира пели бы хором: "Кофейку-с".
Папаша никак не подозревал об этих фантазиях. Он думал, что мальчишка
вступился за честь покойницы. Поэтому ему было стыдно пороть Мишку. Но что
же делать? Надо приучать мальца быть почтительным с гостями, чувствовать
дистанцию. И все же папаше было стыдно. Он порол молча. Молчал и Мишка,
думая о своем, совсем не о матери с ее мелодичной икотушкой, но о
коленопреклоненных управляющих. Потом оба легли. Но Мишка не мог уснуть. Под
утро папаша проснулся от нежнейшего прикосновения: над ним стоял Мишка и
слабенькой ручкой ласково гладил его тощие щеки.
- Папаша, какой же вы глупенький! Ведь у того, что блевал, из кармана
торчал бумажник. Толстющий. Наверное, все сотенные. Вот бы нам!.. Не им же
оставлять. Свиньям таким: весь кабинет запакостили. А вы, папаша, как
ребеночек, ничего не понимаете...
Папаша со сна долго не мог разобраться, что это вздумалось Мишке. Поняв
же наконец суть его сетований, он сокрушенно вздохнул, не поленился, хоть и
был смертельно усталый, встал. Мишка был выпорот вторично. Мишка молчал,
злобно на этот раз молчал. Портной Примятин был прав: если не вверх, то
лучше уж наземь...


"Кармен" в опере и "Кармен" в дарнице

Всякое детство душно. Не в нежные ли годы плотнее всего облепляет
слабое человеческое естество костенеющая скорлупа быта? Но есть духота
теплая, духота материнского тел а, телесной животной теплоты, идущей от