"Илья Эренбург. Рвач" - читать интересную книгу автора

- Человек, ты к б... ходишь?
"Человек", то есть папаша, сообразив, что от него требуется,
почтительно улыбнулся:
- По слабости природы унижаю себя. Прикажете на сладкое парфе или
куп-сен-жак?
- Нет, ты мне скажи, почему это такое, ты к б... ходишь?
- Виноват, - как на исповеди вздохнул папаша.
- Женатый?
- Восемь лет - овдовел. Детишек оставила покойница.
Последнее папаша добавил, полагая, что, раз беседа принимает столь
интимный характер, упоминание о детках может размягчить сердце подвыпившего
сахарозаводчика и тем увеличить чаевые.
- Детишки? Ха, у тебя, человек, детишки? А ну-ка, подай нам сюда своих
детишек! Мы их молочком угостим.
Папаша твердо знал: гость спрашивает, человек подает. Отказа быть не
могло. Но никогда никакой клиент не спрашивал у него детишек. Парфе,
мадеру-драй, наконец, девочек - все это в порядке вещей. Но детишек?..
Неприличие было явным. И все же нужно было подать: гости высшего качества,
из тех, что в карте напитков, не глядя, тычут пальцем пониже, где значится
самое дорогое.
Когда папаша, полчаса спустя, ввел Мишку, лучше бы сказать "подал", ибо
чувствовал, что подает гостю с причудой блюдо хоть и невкусное, но редкое,
на особый вкус, Гумилев успел уже заесть, запить, даже заспать (чуть
вздремнул) свой разговор с официантом.
- Это что же?
- Изволили спросить детишек. Это сын мой.
- Сын?
Гумилов, напрягаясь, хотел что-то вспомнить, но не смог, его голова
окончательно замлела, он только приказал дать мальчику бокал шампанского.
Мишка залпом выпил и, вспомнив домашние повадки отца, понюхал корочку хлеба.
Ламанов захохотал:
- Дурачок, это не водка! Это "Мумм". Экстра сэк. Хочешь еще?
Мишка выпил еще, и третий, четвертый. Глаза его остановились, стали
круглыми, яркими, чрезвычайно похожими на стекляшки, которые употреблял для
чучел Абадия Ивенсон. Лоб покрылся красной сыпью. Он был дик и достаточно
страшен, но никто на него не глядел. Ламанов пил мараскин, рюмочку за
рюмочкой, и, щелкая стеклянную пуговку на своем жилете, смеялся: видно, ему
было весело с самим собой. Розенцвейг в этой переделке пострадал, он был
патетически бледен, на кончике длинного носа накоплялись крупные капли пота.
Время от времени он порывисто вскакивал и несся в угол, к плевательнице, но
все же не поспевал. В кабинете начинало попахивать. А сахарозаводчик все
пытался вспомнить: почему он затребовал детишек? О чем это он давеча
говорил? Вспомнив наконец, как будто и не было часового перерыва, он тупо
повторил все тот же вопрос:
- Почему ты к ним ходишь, человек?
Ответа не последовало. Как папаша теперь ни силился, он не мог ничего
придумать и решил ограничиться улыбочкой. Гумилов, однако, не
удовлетворился.
- А скажи мне, человек, какие они, жареные или маринованные?
Папаша явно плошал и терялся. Он не только молчал, его знаменитая