"Илья Эренбург. Рвач" - читать интересную книгу автора

свежеполитых огуречных грядок, духота кладовок со всяким занятным скарбом,
буфетов с шепталой, духота саше в белье, дядюшкиных шуб, яичного мыла,
левкоев, слез. Мишкино детство было душным по-иному: терпкой, жесткой
духотой - детство многих, достаточно обычное детство, наперекор вывеске
игрушечного магазина, отнюдь не "золотое", даже не золоченое, откровенно
оловянное, "третий сорт".
В прогимназии, отзубрив проценты, перешли к учету векселей. "Случаев"
же не было, и хоть странно это, но правда: необыкновеннейший случай,
приключившийся в тот год со всем человечеством - война, - Мишке показался
мелким, не достойным внимания, ничтожней любого уличного скандала. Война?
Что она меняла в его жизни? В прогимназии отслужили молебен. Иные из
сверстников Мишки, толкаясь у старенькой карты, висевшей в актовом зале,
брали австрийские крепости. Это ли "случай"? Наводнение и то интересней.
Жизнь оставалась неизменной, и быстро навстречу Мишке, вместо неслучающегося
"случая", неслась третьесортная карьера мальчика на побегушках. Тема
волнуется? Читает газеты? Но Тема - баран. Мишке плевать на войну.
В ту зиму, первую зиму войны, его взволновало совсем другое, с виду
зауряднейшее событие: он раздобыл билет в оперу. Давали "Кармен". Мишка
сидел аккуратно, и, наблюдая за ним со стороны, можно было подумать, что он
порядком скучает. Только в конце, когда раздались жиденькие хлопочки,
приличия ради, тех, что боятся утрудить ладоши, но все же жалеют актеров,
Мишкины руки перелетели через бархатный барьер. Они не аплодировали, нет,
они рвались к сцене, где за линялым занавесом остался чудесный хлам, скалы,
контрабандисты.
Ночью Тема проснулся от непонятных звуков. Как будто кто-то мычал
по-телячьи. Звуки шли от Мишкиной кровати. Странно: Мишка не плакал никогда,
он, кажется, и не умел плакать.
- Ты это что? Зубы болят?
- Ах, Тема!..
И Мишка выпростал тонкие руки. Нелепо стал он рассказывать заспанному
брату о каких-то скалах, о темных страстях, где рядом роза в зубах и нож.
Тема отчаянно зевал.
- Глупости это. И как тебя может интересовать подобная ерунда? Ты
только подумай: война. Я вот весной обязательно убегу на фронт.
- Да нет же! Конечно, театр ерунда. Ты думаешь, я не вижу, что это все
нарочно? Вот та, что Кармен представляла, совсем старуха. Морда у нее вся в
краске. Разве в этом дело? Но папаша - "кофейку-с". Ты - в конторе. Я -
через месяц в "Континенталь", это же скучища! Зевай, дурак, мало зеваешь! А
есть жизнь. Иначе нельзя такое придумать. Пусть в Испании. Тогда нужно туда
бежать, а не на твой дурацкий фронт. Что я, солдат не видел? Портянок?
Понимаешь, чтобы с розой в зубах и на смерть. Вот, как поет "а-а-я"...
И, вскочив на кровать, в больших латаных кальсонах с хвостиками
тесемок, Мишка все тщился передать своим ломающимся, то хриплым, то
мяукающим, голоском какую-то одну ноту, из-за которой вот он, никогда не
плакавший, взял и замычал в подушку. Ничего из этого, разумеется, не вышло.
- Да замолчи ты! Спать хочется.
Одиночество, Мишка уже знает тебя! Ты - тесный, стеклянный аквариум. От
той ноты можно умереть. Где-то живут люди взаправду. Этого никто не поймет.
Темка хочет спать, а потом на фронт. В газетах война. Испания далеко.
Деньги... Кто же ему даст деньги? Вздор! А если стянуть - изобьют, и в