"Илья Эренбург. Рвач" - читать интересную книгу автора

возмутило его неожиданностью и обидностью. При всех - в булочной находились
тогда и кухарка Неховецкой, и какой-то студентик, преглупо гоготавший, и еще
напуганные ребята - она закричала:
- Иди отсюда, ничтожный мальчик! Я плюю на твою душу!
Правда, Минна Карловна это только сказала. Она и не подумала плюнуть на
Мишкину душу, но страшная обида была нанесена. За пряник, подлюга какая,
посмела плюнуть на душу! Убить ее? Сжечь дом Неховецкой? Хорошо бы именно
сжечь и с угла глядеть, как горит эта ведьма со всеми ее франзолями. Но как
это "сжечь"? Дом каменный, если даже раздобыть бутыль керосина, и то не
выйдет. Сжечь булочницу Мишке так и не удалось. Но плакать ее он заставил.
Перины оставались несмятыми, утренний кофе со сливками нетронутым. Никакие
"кис-кисы", в трагической шепотности слышные даже на Подвальной, не помогли.
Барс, гордость околотка, лауреат конкурса, духовный владелец серебряного
вазона, идеал кошки с Липок, раритет, сиамец, Барс исчез.
Ночью по Рейтерской Мишка волочил мешок. Дойдя до церковного дворика,
он оглянулся - прохожих не было. Тогда он принялся кирпичом утрамбовывать
прыгавший мешок. Оттуда шло томительное мяуканье: жаловался и умирал
сиамский кот, как все коты мира, - раздирающе. Мишка улыбался. Ему казалось,
что это отвратительно мяукает не какая-то хвостатая, хотя бы и сиамская
тварь, а душа самой Минны Карловны, поганая душа, которая просит пардона,
бьется и гибнет. Он же, Мишка, плюет на нее, вот так, сквозь зубы, тонким
плевочком.
Труп Барса утром нашли на паперти. Неделю спустя Абадия Ивенсон вручил
безутешно рыдавшей Минне Карловне чучело, не чучело - шедевр. Преступник
обнаружен не был. Хотя имелись некоторые подозрения, прямых улик не
оказалось. Как-то Неховецкая, стоя у окна булочной, сказала Минне Карловне:
- Миленький мальчик. Поглядите, какие у него изящные руки!
Это Мишка нагло разглядывал имбирные пряники в витрине. Минна Карловна
только вздохнула. Не одни кобели боялись Мишки.
Можно сказать, что минутами его даже папаша побаивался. Только Тема,
тихий Тема, отзывался о брате пренебрежительно: "Трус". Он знал некоторые
особенности Мишки: дрожь, неожиданное заикание, даже мелькание пяток.
Напугать Мишку окриком или затрещиной было немыслимо - он распалялся, чуб
твердел, руки рвались в бой, начиналась наглость. Но стоило ему натолкнуться
на нечто спокойное, на неморгающий взгляд или на уверенную широту Темкиных
плеч, как он сразу спадал стона, смущался - девочка, и только, - причем
изумительные руки приходили на выручку: так они - руки, ручки, бедные
ручонки, смиренно складывались на груди: "я не играю", "я больше не буду",
"прости". Это не было лицемерием: руки Мишки служили "за все". Очевидно,
Мишкина субстанция, та самая душа, на которую хотела плюнуть Минна Карловна,
далеко не отличалась твердостью и жесткостью его шевелюры.
Исторической датой его жизни можно назвать первый кутеж, кутеж поневоле
в отдельном кабинете папашиного "Континенталя". Кутил приезжий, полтавский
сахарозаводчик Гумилев с маклером по продаже домов Розенцвейгом и с думцем
Ламановым. В блокноте папаши значилось: "Мадера-драй - 2, Мумм - 3, Шабли
1898 - 4" (это не считая двух графинчиков к закуске). Ассортимент напитков
уже давал себя знать, когда Гумилев, которому надоели еврейские анекдоты
Розенцвейга о "Балте-Балте" и похабщина Ламанова, клявшегося, что в
Бухаресте "мальчики этак раза в четыре дороже девочек", решил вступить в
беседу с плешивым официантом: