"Илья Эренбург. Рвач" - читать интересную книгу автораЛукьяновку. Через два месяца "Континенталь" - на побегушках. Звуки выдуманы.
Мишка несчастен. Мишка очень страдает. Он даже поплакать не умеет, мычит, несносно, отвратительно мычит, а тонкие ручки рвут жесткий войлок одеяла. Снова шли дни. Кончилось наконец образование. В прогимназии знали, как говорил папаша, "дистанцию". Учили настолько, чтобы уметь подсчитать "приход - расход" и без конфуза составить письмецо "М. Г., с совершенным почтением". Не переучивали, памятуя, что знание для многих поприщ только минус. А "случая" все не было. Мишка перекочевал в "Континенталь" к телефону - соединял центральную с комнатами. Дышал он теперь вслух, причем эти вздохи принимали круглую форму: "алло". Особенно важным френчам, возвращавшимся под утро из бара с мигренью, приходилось передавать телефонограммы. Часто от текста их мигрень возрастала, а руки смешно подпрыгивали, как безголовые куры. Например, приказ: на позиции. Это было единственной радостью Мишки. Он вдруг становился властителем важных и наглых людей, еще час тому назад ливших шампанское за корсаж певичек. Это он отдавал приказ. Разве не значилось внизу листка, к которому прилипали трезвеющие с перепугу зрачки: "Принял Михаил Лыков"? Имя Мишки въедалось в рыхлый мозг френча, и Мишка торжествовал. Потом появились некоторые новые развлечения: он стал с любопытством разглядывать фотографии голых дамочек, выставленные в витрине парфюмерного магазина на углу Александровской. Он начинал понимать, что эти мясистые шары живы какой-то второй жизнью. Сотни различных ругательств, знакомые ему с младенчества, зазвучали теперь по-другому, ожили, обросли теплым мясом. Все это было далеко не радостным, скорее напоминая назойливый экзамен, от Особенно выразительно он почувствовал это в то утро, когда настоятельно просили кого-нибудь к аппарату из комнаты двести четыре. Двести четвертая не отвечала. Мишка пошел, постучался. Ему показалось, что ответили "войдите". Он приоткрыл ленивую мягкую дверь. Тогда он увидал впервые то весьма простое и все же потрясающее, что было нарисовано в уборной "Континенталя" с похабной припиской внизу. Конечно, он знал, что так, именно так и бывает. Но одно дело картинки или на переменах в прогимназии теоретические шепоты наиболее предприимчивых второклассников, другое - реальность: одышка, брянчащая глупо шпора и светло-розовая - цвета зари или ветчины - прогалина повыше чулка. День прошел, огромный, тифозный день. Цифры плясали, липли друг к другу, слипались в одно. Это "одно" было противно-розовым, как резина, прекрасным, нет, не противным и не прекрасным: очень нужным, прямо необходимым. К вечеру Мишка понял, почему Кармен так пела. Теперь и у него в горле барахтались эти звуки: они шли снизу. Дело, оказывается, не в розе. Начались сны, полусны, метания, переворачивания с боку на бок, фантазии, где соединялись различные "любия" - сластолюбие, честолюбие, самолюбие: как та из двести четвертой. Но не одну - всех, притом самых шикарных. Теперь он оставил френчи в покое, зато каждую даму, входившую в гостиницу, сопровождал глазами. Чем важней, чем дороже берет номер, тем лучше. Не раздевать, не целовать. Ему нужен только факт. Сознание: и эта! Миллионы. Они лежат, он проходит мимо. Считает. Они просят: "Остановись!" Он хохочет. Он плюет, плюет по старому рецепту поганой булочницы, "на душу". Так вот о чем пела Кармен! Или нет? Не об этом? Должно быть, другое. |
|
|