"Стив Эриксон. Дни между станциями" - читать интересную книгу автора

напротив, поощрять любые разговоры, заикание, пусть даже вопли, лишь бы
высвободить то, что не отпускает его. К этому времени сама мысль о том, что
Мишеля вообще требуется слушать, выводила Джека из себя.
Случай, приключившийся позже в школьном актовом зале, стал последней
каплей. Тогда Джек сделал то, что ему следовало сделать в самом начале, то
есть устроил мальчишке головомойку. После этого Мишель больше не кричал.
Жена Джека волновалась, что это надломило мальчика, а то и вовсе сломало; но
Джек знал, что это сущая чепуха. Тем не менее правда в том, что, пока Мишель
рос, их отношения разрушались, а вместе с ними - надежды Джека натаскать
себе наследника. Их жизнь под одной крышей была полна вечных разногласий и
ссор, а кульминацией стала разборка в зале заседаний директоров, о которой
до сих пор шептались в студии. В Джековом зале заседаний, перед его
директорами, его племянник разразился своей детской, заикающейся, комкающей
слова яростью, исхлестав дядю дикой, судорожной речью, которая отчего-то
делала сказанное не смешным, а еще более оскорбительным. Тогда, трясясь, с
перекошенным лицом, Мишель вырвался за дверь и ушел. Через несколько лет он
снял небольшой студенческий фильм, получивший приз на каком-то фестивале, и
потом пропал.
Так что, если бы Мишель снова начал вопить на балконе или хотя бы раз
заикнулся при дяде, Джек выкинул бы его из дома. Мишелю оставалось
разыскивать свои откровения собственными силами. Если он и вправду потерял
себя - такого, каким был когда-то, - Джеку не было никакого смысла помогать
Мишелю вернуть его прошлое. Мишель начал вечерами бродить по городу и
смотреть в те окна, которые, как ему казалось, могли ему о чем-нибудь
напомнить, заглядывать в каждое лицо, проверяя, не узнают ли его. Он
продолжал носить повязку, не желая от нее отказываться. Он ходил по
бульварам Голливуд и Сансет, через Венис, где среди карнавальных
аттракционов вполне мог бы найтись хоть один признак его прошлого. Он ждал,
что кто-нибудь окликнет его, кто-нибудь схватит его за плечи и встряхнет. Он
проводил целые дни в Эхо-Парке, гуляя по мостам и разыскивая свое имя в
граффити на стенах.
Он начал ходить в кино.
Как-то раз он шел мимо кинотеатра на Уилширском бульваре, рядом с
парком Лафайет, взглянул на афишу, и что-то в нем шевельнулось. Тогда он
понял, что избегал киноафиш из-за некоего отвращения, более выразительного,
чем просто отсутствие интереса, а эта афиша оказалась первой знакомой вещью,
которую он увидел с тех пор, как проснулся в Париже в то утро. Он заплатил
деньги и получил билет, зашел в зал и сидел, один в своем ряду, дожидаясь,
когда погаснут огни и экран замерцает для него, и тут понял, что избегал
именно этого момента - что, если этот момент ничего ему не скажет, он будет
еще более безнадежно потерян, чем раньше, и ощутит такое одиночество, на
которое в предыдущие дни не было и намека. И поэтому он так возликовал,
когда начало ленты отозвалось в нем страстным волнением. Но тут случилось
нечто еще более поразительное. Пошли титры; он внимательно следил за ними,
что-то крутилось у него за глазными яблоками, и когда началось
повествование, он его вспомнил. Он вспомнил всю историю целиком. Он знал -
не догадался и не вычислил, - что человек, за которым Джозеф Коттен приехал
в Вену, вовсе не умер, а жив; он помнил Орсона Уэллса и стоящим в дверях с
кошкой у ног, и на чертовом колесе, размышляющим о ничтожности людишек под
ним, и бегущим по клоакам от полицейских, которые следовали за ним по пятам.