"Михаил Емцев, Еремей Парнов. Уравнение с Бледного Нептуна" - читать интересную книгу автора

сном было все, что осталось по ту сторону границы? Кошмар-
ный, безысходный сон...
Тихая сытая жизнь. По утрам я пью превосходный кофе со
сбитыми сливками, на улицах мне не нужно оборачиваться, что-
бы убедиться в отсутствии слежки. Но я все же часто оборачи-
ваюсь, подолгу смотрю в зеркальные стекла витрин - привычка.
У меня очень изощренные органы чувств. Помню, в 1929 в Гам-
бурге я мог за сотню шагов услышать звон упавшей на тротуар
монеты, даже в туман, даже в дождь... Я голодал тогда... Но
от голода отвыкаешь быстрее, чем от слежки.
О, страна воинствующих идиотов! Как я ненавижу тебя, ког-
да, повинуясь властному рефлексу, оглядываюсь на улицах... Я
был возмутительно слеп. Когда Эйнштейн отказался вернуться в
Германию, я насторожился, но... Великий Альберт еще раз без-
молвно предупредил меня, когда отказался от членства в
Прусской академии. Но и тогда я не сумел продумать все до
конца.
На площадях жгли книги. Коричневые топали по ночным ули-
цам с факелами и оголтело орали. Но я только рассмеялся,
когда впервые услышал идиотские слова их песни:

Когда граната рвется,
От счастья сердце бьется.

Я просто не мог принять их всерьез. Ну кто же может при-
нимать всерьез дегенератов? Помню, мы собрались как-то вече-
ром у Гейзенбергов. Они на несколько дней приехали в Берлин.
Были Лауэ, Иорданы, Борн, старикашка Фуцштосс, тихий интел-
лигентный Отто Ган, еще кто-то. Красный абажур бросал на ос-
лепительную скатерть закатные тени. Тихо и нежно дымился
чай. Вишневое варенье казалось почти черным, а сахар - чуть
голубоватым. Было почему-то очень грустно. В иные вечера
вдруг как-то чувствуешь, что перед тобой распахивается буду-
щее и ты можешь заглянуть туда одним глазом. Так было и тог-
да. Я вышел на балкон. Тихо шелестела ночь. Мерцали звезды и
огни Луна-парка. Кущи Тиргартена казались синими, как спус-
тившиеся с небес тучи.
Меня давило и жгло какое-то предчувствие. Мне казалось,
что нужно только сосредоточиться, и я увижу будущее, пойму,
наконец, куда все это идет.
Но я боялся, может быть потому, что в подсознании уже
тлел страшный ответ.
Где-то внизу, наверное на втором этаже, завели граммофон.
Хрустальный и волнующий женский голос выплыл из тишины, шо-
роха и треска:

И песню прошептал я тем шорохам в ответ.
И лился в ней, мерцая, любви бессмертный свет.

Господи, как хорошо! Льется и мерцает, мерцает и льется,