"Дмитрий Емец. Было у матери два сына..." - читать интересную книгу автора

а они под кожу уходили, красными такими блинками. Милиционеры в сотый раз уже
звонили и прислушивались: все им мерещилось, что кто-то ходит. Ходил кот.
Увидев мать, милиционеры стали наскакивать на нее с петушиным задором, но
она была такой пепельной и безразличной к наскокам, что они вскоре
угомонились.
Эти молоденькие, особенно тот, с блинками, самый дотошный, долго
интересовались, где ее старший, рылись в бумагах, искали записные книжки - их
у Гошки никогда не было. "Ничего не знаю. Дома не ночует. Не знаю!" - не
прислушиваясь к вопросам, повторяла мать.
Тогда они стали звонить кому-то по телефону (рация в квартире не тянула) и
отчитываться. Мать сообразила, что начальство вроде собиралось посадить этих
троих в засаду, но как бы не до конца хотело, а так, неопределенно. То ли
людей не было, то ли дело пустяковое. И эти молодые тоже не хотели сидеть,
отнекивались и мычали в трубку. Отмычались и ушли.
А потом вообще уже не приходили, а только звонили и спрашивали Гошку
разными голосами - первый раз женщина звонила, другой раз парень. Вроде
друзья. Но мать как-то сразу просекала: была не дура - и отвечала то же самое:
ничего не знаю.
Тому, что ее старшего искали, мать по-своему была даже рада: значит, там
просекли, что взяли не того. А если просекли, то Гришку отпустят.
Но прошел день, другой, третий, а он всё сидел. К следователю мать все
никак не могла пробиться, а в прокуратуре было такое столпотворение, что мать
почуяла сердцем: не будет толку. Но заявление все же подала и штампа на ней
добилась: советовали знающие люди.
Наконец мать прорвалась и к следователю. Робко толкнула красную дверь с
блестящими пупырышками. Перед окном у сейфа сидел лысеватый дядька средних
лет. Жилистый, очень собранный, конкретный. Сидел и писал что-то с явным
усилием, будто гвоздем царапал на блестящей крышке парты. Писал не только
рукой, но и лицом, бровями, губами. Старался.
- Читать не умеете? Свидетельские в соседней, - сказал он, не отрываясь.
- Я не "свидетельские".
- А чего?
- Я мать Шилко. Григория Шилко.
Следователь поднял голову и посмотрел на мать. У него было красное
пористое лицо и белые ресницы. Простое такое, совсем никакое лицо. Встреться
такое на улице или в транспорте - проскользнуло бы мимо памяти, как мокрый
обмылок между пальцев.
- А-а, - сказал следователь.
Мать приготовилась долго объяснять и начала уже, но следователь оборвал
ее:
- Не надо. Мать, говоришь, его?.. Знаю, что не он, но не выпущу.
- Как не выпустишь? - мать привалилась спиной к стене. Опешила.
Следователь встал - не резко так, и сказал:
- Давай по порядку. Твой сын знал, что брат укрывает? Знал. Ты не знала?
Знала. И что вы сделали? Сообщили? Предотвратили? Вот и расхлебывайте сами
свое дерьмо. Я не собираюсь. Пускай теперь сидит, раз взяли. Ясненько?
Мать подалась вперед. Она поняла только одно: этот с белыми ресницами
хочет отобрать у нее обоих сыновей и возненавидела его так, что если бы можно
было изрезать его на мелкие кусочки тяжелыми портновскими ножницами - изрезала
бы.