"Борис Екимов. Рассказы (Пастушья звезда, Путевка на юг, Ночь проходит)" - читать интересную книгу автора

кончился. Коршун кружил над головой, жаворонки пели со всех сторон, взлетая
и опускаясь к земле, ветер дышал в лицо запахом пресной воды и молодой
зелени, божья коровка, сияя под солнцем злостью, торопилась по сухой былке
вверх и вверх, а потом улетела.
Сыновьям и невесткам был странен его отъезд, сестра думала о худом. Они
и теперь, верно, горевали о нем, родные люди. Горевали, но не могли понять.
Да что родные... Сам он, оставляя поселок, разве думал о плохом. Жить возле
детей, пенсию" хоть малую, да заработать... "Отдохнешь", - говорили сыновья.
А разве они были не правы?
В этих краях скотину пасли с апреля и порой до нового года. Встаешь до
света. Еще чуть развиднеется, звезды на небе, и горит над головою самая
яркая, Пастушья, звезда. Поднялся и пошел. И домой прибьешься лишь к ночи,
тоже со звездой. У добрых людей выходные - воскресенье и суббота. Пастух жди
зимы. Весеннее ли ненастье, летнее пекло, когда к вечеру от жары темнеет в
глазах и корочка соли запекается на губах. Или осенний дождь с утра до ночи,
а самый сильный он на рассвете. Лупит по крыше, льет. Постоишь на крылечке,
вздохнешь и пошел. День ото дня, год от году - считай, полвека. Вон там, на
этих полях, лугах, в займищах, прошла его жизнь. Тимофей стал глядеть в
луговое задонье, которое открывалось с холмистых круч. Ближнее виднелось
ясно, далекая даль туманилась для сторонних глаз. А Тимофей все видел:
Березовый лог, Питомник, Семикурганы, куда с дедом Максаем скотину гоняли,
Калмыцкую пустошь и Суходол, где три года Тимофей пас телят уже один, хоть и
мальчонкою. Потом была долгая жизнь, но вся здесь, в один огляд: Назмище,
Бугаково, Кусты, Лучка, Пески, Скородин бугор, Троиленское, Бирючье, Чебачий
затон да Щучий проран, Линево, Карасево - луга, курганы да балки, озера,
приречные места, займища, старые хутора, их сады да левады, все исхоженное,
свое.
Даже коршун, что кружит высоко, он всю жизнь там кружит, сторожуя. И
коршун, и крикливый полосатый лунь: "Ки-ки... Ки-ки...", пестрая гагарка у
земляной норы, пестрый же удод - пустушка с длинным, кривым клювом, малый
жаворонок. Вот вспорхнул он, поет. Может, такой же, как Тимофей, седоклокий,
тоже старик. Может, знакомец. Сколько их спасалось возле Тимофея, когда
желтоглазый кобчик уже доставал их на лету. Падали рядом и давались в руки.
И малое сердце колотилось отчаянно, а потом успокаивалось в человечьих
руках.
День прошел незаметно. С вечерней зарею Тимофей пригнал овец на
ночлег.. Над кошарами, над базами, над овечьим тырлом стояла розовая от
закатного солнца пыль. С горы спускалось лавиною темное козье стадо,
неторопливо брели к базам коровы, летошние быки да телки, вторая отара
трудилась у поилок. Скрипели отворяемые ворота, людские голоса вздымались
над скотьим мыком и блеяньем: "Кызь-куда! Кызь-куда! Бырь-бырь! Ар-ра!"
Садилось солнце, пыль оседала, от близкой реки наноси, ло пресным теплом.
Ужинали во дворе хозяйского дома под навесом. Старинные могучие груши в
белом цвету смыкались ветвями над головой. Через раскрытые ворота мимо
веранды пробитая колея вела к базам да сараям, где стояли белая "Волга",
красный "Запорожец", мотоцикл да мотороллер с кузовом - машинный двор.
Сели за стол втроем: Тимофей, хозяин, свежевыбритый, пахнущий
одеколоном, и сухонький костлявый мужичонка с темным старческим лицом и
пышной седой шевелюрой.
- Это наш Чифир, - представил его хозяин, поглаживая черные, аккуратно