"Альбер Эгпарс. Когда Иуда звался Цицероном..." - читать интересную книгу автора

Максанс уехал в Париж. Я много раз останавливался в отеле на улице
Бонапарта, где он жил. Он не изменился, разве что в нем прибавилось
серьезности, какой-то особенной чистоты и твердости. Мы засиживались до
полуночи, обсуждая перспективы войны, грозившей разразиться над миром, и оба
чувствовали, что человек бессилен перед лицом катастрофического хода
событий.
Год назад Максанс вызвал меня в Арлон, куда его направило руководство
Сопротивления. Он познакомил меня с Калибаном, о котором я раньше не слыхал,
и предложил мне работать с ним. Калибан сразу мне понравился. Он был той же
породы, что Максанс, - такой же собранный и целеустремленный, столь же
неутомимый, а жизнь в лесу сделала его похожим чем-то на лесоруба. В его
чертах проглядывала неукротимая сила, но из-под густых бровей открывался
взгляд необыкновенной чистоты. Время от времени Калибан появлялся у меня в
Нефшато - всегда внезапно, чтобы избежать ловушки. Он докладывал мне о ходе
дел, а я передавал ему инструкции Максанса. Мы раскуривали трубку, выпивали
по кружке пива, и он уходил, улыбающийся, загадочный, уже отмеченный
одиночеством и полной опасностей жизнью в маки. Потом, чтобы избежать
облавы, мы условились встречаться каждый раз в новом месте. Встречи были
короткими. Я ожидал его в каком-нибудь деревенском кафе, безлюдном и
холодном. Он выдавал себя за торговца лесом. Мы обсуждали какую-нибудь
сделку. Эта игра его забавляла. Пока я говорил, он иронически приглядывался
ко мне, точно я приклеил себе картонный нос, и это всякому бросалось в
глаза. Я передавал ему письменную инструкцию и уходил первым, чтобы
проверить, нет ли слежки.
Цицерон роется в карманах. Он извлекает оттуда щепотки табаку и
складывает их в горсть. Он хочет показать мне, что совесть у него чиста, что
он такой же заключенный. Внезапно он швыряет свою жалкую добычу на пол и
взрывается:
- В конце концов ты просто трусишь и пишешь, чтобы забыться.
- Возможно.
Я отвечаю, не отрываясь от бумаги. Я отлично понимаю, что за этим
провокационным вопросом, умышленно ложным утверждением скрывается желание во
что бы то ни стало добиться ответа. Он жаждет вынудить меня заговорить. Но я
не собираюсь признаваться ему, что пишу для того, чтобы рассеивать
охватывающий меня страх. Пока бумага и карандаш со мной, мне ничего не
грозит. Цицерону не понять, что возможности моего занятия безграничны, что
оно обладает магическим свойством: в словах, которые я вывожу на бумаге, моя
жизнь обретает смысл и осязательность. Никогда бы не подумал, что стану обо
всем этом писать; фразы теснятся во мне и с неслыханной силой рвутся наружу,
чтобы заклинать страх. Эта борьба со страхом невероятно унизительна,
особенно в присутствии Цицерона, под его взглядом, исполненным ненависти. А
может Цицерону тоже страшно? По нему не скажешь, разве что ему помогает
необыкновенная выдержка. Но все равно я бы заметил. Он явно пребывает в
безмятежности. Вытянувшись на спине, он дремлет, а может, делает вид. Как
только я останавливаюсь, он приподнимается, обращается ко мне, задает
вопросы, старается лишить меня моего наркотика. Но я не отвечаю, я пишу. Я
пишу не отрываясь, и мир безмолвствует вокруг и кружится у меня под ногами -
все медленнее, точно волчок, который вот-вот остановится. Я пишу, потому что
необходимо, чтобы узнали о том, что Цицерон - виновник смерти Максанса. Я бы
все отдал, чтобы написанное мной могло уцелеть. Но у меня не осталось