"Альбер Эгпарс. Когда Иуда звался Цицероном..." - читать интересную книгу автора

принял приглашение Цицерона. Другого объяснения быть не может. Почему
Цицерон взял на себя эту гнусную роль? Тысячи причин могли толкнуть его к
предательству. Неудачный брак, соперничество в делах, мелкие и грязные
политические интриги. Самым сильным, конечно, было стремление отомстить
другим за все, в чем жизнь ему отказала. Этот неудачник - настоящий фанатик.
Подобно многим, он мечтал прославиться, преуспеть, сделать карьеру. И
остался нотариусом в Арлоне, а значит, в полной безвестности. Человеку, даже
если этот человек - Цицерон, нелегко смириться с безжалостностью судьбы. Он
ждет реванша. Максанс предоставил такую возможность Цицерону.
Он снова поворачивается. Мысль о том, что я не обращаю на него
внимания, приводит его в отчаяние. Для него невыносимо чувствовать себя
посторонним. Хотя бы для видимости ему хочется до конца оставаться моим
сообщником. Он резко приподнимается.
- Надеюсь, ты не пишешь ничего компрометирующего. Если тебя это
развлекает, пожалуйста, продолжай, но я не хочу стать жертвой твоего
помешательства.
Он хочет задеть меня, заставить отвечать. Он играет свою роль без
особой убежденности, ведь для него это только игра, мерзкая игра. Я храню
молчание я продолжаю писать. Пока я не попал сюда, мне и в голову не могло
прийти, что подобное занятие способно до такой степени опьянять - как
настоящий наркотик. Я вырываюсь отсюда, вся моя жизнь передо мной как на
ладони. Я вижу себя, словно это было только вчера, в приемной редакции, где
работал Максанс. Комнату опоясывает высокая белая деревянная стойка,
заваленная газетами. Грубо сколоченные стеллажи набиты книгами. В комнате
довольно грязно, но вместе с тем, вдыхая острый запах газетной бумаги и
типографской краски, чувствуешь, что все здесь дышит мужеством, бескорыстием
бедности. В редакционные помещения пускали не всякого. Нужно было обогнуть
стойку, за которой восседал высокий мальм в очках. Он попросил меня
подождать. Максанс вышел и протянул мне руку. Это рукопожатие стало началом
двадцатилетней дружбы. Человеческая жизнь бывает короче. Максанс пригласил
меня в кафе в двух шагах от редакции, куда он заходил выпить чашку кофе и
выкурить сигарету, когда ему позволяла небольшая передышка в работе. Вокруг
нас посетители набивали животы. Пока Максанс блуждал по ним ясным и холодным
взглядом, я вглядывался в его открытое лицо, большой лоб, глаза, полные
невозмутимой иронии.
- Пиши, пиши, несчастный болван. Все, что останется после тебя...
Цицерон сказал "после тебя", а не "после нас": он не подумал, что эта
деталь выдает его с головой. Чтобы выразить мне свое презрение, он пожимает
плечами, потом откидывается к стенке. Все не так, как он предполагал. Мое
странное занятие не дает ему покоя. Он никак не может разгадать, что же
такое задумал этот человек, севший напротив него по-турецки и без конца
царапающий что-то карандашом. Он не подозревает, что я пытаюсь удержать в
своей крохотной записной книжке нечто огромное и ускользающее - серное
облако, грозовую тучу, именуемую памятью.
Пока Максанс жил в Брюсселе, я каждый четверг заходил за ним в
редакцию. Я быстро узнал в нем себя: у нас было одинаковое отношение к
жизни, одинаковое восприятие людей и событий. В разделенном мире мы были на
одной стороне. От того времени у меня осталось счастливое воспоминание о
приобретении, возрастающем с каждой неделей. Мне открывалось настоящее
чувство дружбы, неиссякаемая энергия молодости.