"Альбер Эгпарс. Когда Иуда звался Цицероном..." - читать интересную книгу автора

ничего, кроме записной книжки и огрызка карандаша.
Каждый раз, когда я поднимаю голову и встречаю взгляд голубых и
прозрачных глаз Цицерона, я спрашиваю себя, не снится ли мне все это,
действительно ли на меня смотрят глаза предателя. Уже в сотый раз за
сегодняшний день я стараюсь хорошенько припомнить, как все произошло. Я
снова вижу себя в Арлоне у Максанса, потом - по дороге в Шантемель. Перед
самым лесом Максанс отстает: он хочет убедиться, что за нами не следят.
Потом он догоняет меня, и мы катим рядом под густой сенью листвы. Лес
кончается метрах в пятистах от сада Цицерона. Когда мы прибыли, Калибан был
уже на месте, и мы сразу принялись за работу.
К трем часам утра обо всем было договорено. Цицерон настаивал, чтобы мы
час-другой отдохнули перед дорогой. Иначе мы могли наткнуться на ночной
патруль. Максанс был с ним согласен. Калибан ответил, что в лесу ему ничего
не угрожает; он показался мне вдруг озабоченным, чем-то встревоженным,
словно ему не терпелось поскорее со всем этим покончить. Он хотел уйти до
рассвета. Цицерон пытался его переубедить; он открыл окно, чтобы проветрить
комнату. В саду начинали посвистывать дрозды. Близился рассвет. Клочья
тумана плавали над землей. Я встал и выключил свет. Калибан уже застегивал
свою кожаную куртку, когда Цицерон предложил выпить вина. У него осталось
несколько бутылок "Кло-Вужо" 1938 года. Хороший год. Когда Цицерон вышел,
Калибан подошел к Максансу и тихонько ему что-то сказал.
- Ты спятил, - ответил Максанс.
Его голоса нельзя было узнать. Калибан покачал головой и принялся
шагать по комнате.
Пока Цицерон оставался в погребе, перед виллой остановилась машина. Мы
сразу все поняли. Калибан выглянул в сад и, обернувшись ко мне, пальцем
показал на дверь. Что означал этот жест, я не понял. Я вышел на площадку.
Мне хотелось увидеть, встретить опасность лицом к лицу, понять, как вести
себя. Это своего рода рефлекс. Иные принимают это за трусость. В тот же миг
позвонили, потом начали колотить в дверь. Цицерон поднимался из погреба, он
нес высокую оплетенную бутыль. Он поставил ее на маленький столик в
коридоре. Потом крикнул: "Иду!" - и открыл дверь. Гестаповцы еще не успели
войти, а он уже поднял руки. Слишком поспешно. И, не меняя позы, правой
рукой он сделал им знак войти. Я вернулся к Максансу и Калибану. Я сказал:
"Здесь боши". Я чувствовал, что стал бледен; мне было страшно, но страх был
совсем не тот, что охватывает меня сейчас: смешанный с горечью, усталостью и
гневом. В ту минуту он совершенно меня не связывал, точно вел свою особую,
независимую жизнь. Голова оставалась ясной, поразительно трезвой, словно все
происходящее ко мне не относилось.
- Прыгайте в окно, - сказал Максанс.
Калибан исчез первым. Какое-то мгновение мне были видны его широкие
пальцы, уцепившиеся за выступ окна, потом они расслабились и исчезли. На
лестнице уже раздавались шаги. Я показал Максансу на окно:
- Давай. Надо спешить.
Максанс сел на подоконник, свесил ноги и соскользнул в сад. Не знаю,
как все произошло, но я вдруг понял, что уйти уже не успею. Желая как-то
задержать погоню за Максансом, я закрыл окно, потом прислонился к стене.
Чтобы иметь опору? Или чтобы отвлечь внимание от окна? Скорее всего чтобы не
упасть. Они появились наконец: трое гестаповцев и двое в штатском по бокам
Цицерона.