"Альбер Эгпарс. Когда Иуда звался Цицероном..." - читать интересную книгу автора

как те, что служат мне, когда я говорю о Цицероне, как слова, оскверненные
им, ибо смерть друга не властна над словом, над уносящимся временем, над
цветом неба и не мешает нам по-прежнему принимать эту жизнь, которая нам
дана, чтобы бороться и побеждать, и с которой часто мы не знаем, что делать.
От этих мыслей мне становится больно. Я не могу примириться с подобной
неизбежностью. Пока я пишу, жизнь в Арлоне продолжается, будничный шум
города, набегая волнами, доносится до нас. Люди no-прежнему погружены в свои
заботы, как будто ничего не изменилось, как будто не идет война, словно все
наши усилия и все страхи бесполезны. Словно бесполезны наши мечты,
бесполезна смерть Максанса. Словно бесполезны наши страдания.
Впервые я встретился с Максансом в Брюсселе в 1924 году. Он работал в
газете. Я послал ему небольшую статейку о машинизме. Эта тема особенно меня
занимала. Она входила в арсенал мифов, порожденных современной жизнью. Через
несколько дней я получил записку из десяти строк, написанных быстрым и ясным
почерком, который привычки журналиста не смогли испортить. Максанс приглашал
меня зайти в редакцию. Цицерон двигает рукой, меняет положение ног,
приподнимается, шумно вздыхает, Мои записи не дают ему покоя. Ему не
верится, чтобы он был здесь ни при чем.
- О чем это ты можешь писать, черт возьми?
В его раздражении проглядывает беспокойство.
- Я уже сказал тебе. О том, что не может быть забыто.
- Ты видишь в этом какой-то смысл?
Его голос, полный тревоги, начинает дрожать от злобы. Мое занятие
остается для него загадкой, и его бесит сознание, что я его игнорирую.
- Да, определенный. Больше того, мне это кажется делом первостепенной
важности.
- Ну и важность! Ты забыл, где мы находимся?
- В том-то и дело, что не забыл. После допроса писать я не смогу, а я
не хочу умереть, не покончив с этим.
- Тебе нравится убивать время на подобную писанину, заранее зная, что
все останется здесь? Ты что, не понимаешь? Ведь немцы заберут у тебя
записную книжку. Тогда к чему тебе это? Скажи, к чему? Я уж не говорю о том,
что оставлять им лишние свидетельства неосторожно.
Я не отвечаю и продолжаю писать. Цицерон грызет ногти. Он ничем не
выдает душившей его злобы. Он по-прежнему лежит на койке, приподнимается,
поворачивается на другой бок. Потом ворчит:
- Ладно, ладно...
Он долго почесывает икры, садится, вздыхает, опять ворчит. Я пишу не
останавливаясь. Точно вся моя жизнь зависит от этих ничтожных значков,
которые я, не отрываясь, вывожу на бумаге. Впрочем, не таких ничтожных, как
кажется Цицерону: мое занятие отвлекает меня от мыслей о смерти, о пытках,
которым они подвергнут меня, ибо, что говорить, это неизбежно. Цицерон сам
не знает, насколько он близок к истине. Он наблюдает за мной. Он смутно
догадывается, что я ускользаю от страха, вырываюсь из страшного мира, в
котором оказался. Он чувствует, что я уже где-то далеко, что, продолжая
писать, я переношусь совсем в иной мир, куда ему входа нет. Все, что нас
теперь связывает, утрачивает значение.
Что такое Цицерон? Арлонский нотариус, если я правильно запомнил то,
что слышал от Максанса; Конечно, богатый. Фермеры в Арденнах не беднее
прочих. Стало быть, в деньгах не нуждается. Об этом подумал Максанс, когда