"Альбер Эгпарс. Когда Иуда звался Цицероном..." - читать интересную книгу автора

пытается уснуть. Он делает вид, что свет лампочки над дверью слепит ему
глаза и мешает спать. Подозревает ли он, что я знаю о его предательстве? Он
нюхом это чувствует. На нем нет черного ошейника, который бы выдавал его,
однако есть факты, и факты его уличают. Когда меня расстреляют или пошлют в
Германию, ему, конечно, покажут мою записную книжку, и тогда он убедится,
что я знал о том, что он выдал нас. Кто мне скажет, почему мысль о смерти не
ужасает меня?
Конечно, писать в подобной ситуации смахивает на помешательство.
Писать... Не думаю, чтобы этим словом можно было определить мое занятие.
Пятисантиметровый огрызок карандаша и маленькая записная книжка - вот все,
чем я располагаю, чтобы спасти свое свидетельство от небытия. Когда грифель
затупляется, я ногтями отдираю кусочки дерева, чтобы у карандаша оставался
острый кончик. Я продолжаю строчить микроскопическим почерком. Я пишу, чтобы
оставить после себя свидетельство: Цицерон - предатель. Самое странное
заключается в том, что его предательство меня почти не удивляет. Я снова
вижу перед собой барана Иуду, который ведет стадо на бойню: одинокий, он
шествует впереди, и вести других на смерть - это его профессия. Быть может,
профессия Цицерона - предательство?
В памяти вдруг начинают всплывать различные детали, они сплетаются
между собой и с легкостью, поражающей меня, образуют цепочки воспоминаний. Я
вижу перед собой руки Калибана, узловатые руки лесоруба, слегка
подрагивающие, когда указательным пальцем он проводит черту на карте. Он
поднимает голову, и его тяжелый, почти каменный взгляд безмолвно вопрошает
Максанса каждый раз, когда Цицерон подходит к нам с коробкой сигар или
бутылкой пива. Легким движением век Максанс успокаивает его. Как мог он,
обычно такой осторожный, довериться на этот раз? Его обмануло усердие
Цицерона, его лживая собачья преданность.
Как я хотел бы вырваться отсюда, пережить пытки, уйти от смерти! Как
безгранично во мне чувство жизни! Оно наполняет меня животной радостью. И
мне безумно хочется проникнуть в будущее, узнать, почему Цицерон нас выдал.
Люди! Вы, которые будете жить, когда война кончится, нельзя, чтобы
Цицерон ушел от возмездия! Поймите меня, это было бы слишком несправедливо.
Я, который уже не буду принадлежать этому миру и буду гнить в глубокой яме
под глухой крапивой и черным солнцем вечности, я взываю к вам: не забудьте!
Когда мы с Максансом добрались до Шантемеля, Цицерон казался
обрадованным. Мы запоздали. Он приветствовал нас с преувеличенной пылкостью
и долго не выпускал руки Максанса. Этот слишком горячий прием был мне
неприятен. Позднее Калибан, чтобы устроиться поудобней, вынул из-за пояса
пистолет и положил его на стол. Цицерон вздрогнул. Вид оружия буквально
привел его в смятение. Он не мог отвести от него глаз. То и дело он вынимал
платок и, вытерев пот со лба, снова прятал его в карман. Максанс спросил
его: может, он плохо себя почувствовал? Тень животного страха промелькнула у
него на лице, и он рассмеялся каким-то неестественным, почти натужным
смехом, от которого меня покоробило. Не меняя позы, Калибан посмотрел на
него, глаза его сверкнули холодным блеском; потом он отвернулся. Максанс
оперся о стол и спросил Калибана, привез ли он нужные бумаги, после чего мы
снова принялись за работу.
Чтобы говорить о Максансе, нужно найти особый, мужественный язык, а мне
на ум приходят только будничные слова, бесцветные и стертые от повседневного
употребления, и, как бы я ни старался найти им замену, они такие же самые,