"Б.Ф.Егоров. Художественная проза Ап.Григорьева" - читать интересную книгу автора

Григорьева из Петербурга в Москву, в 1847 г., и печатавшейся тогда же в
газете "Московский городской листок", - "Другой из многих" - чувствуется уже
расставание Григорьева со своим прошлым. Чабрин, благородный и романтический
юноша, духовно "соблазненный" масоном Имеретиновым (в юном герое,
разумеется, улавливаются черты автора), затем раскаивается, прозревает и в
конце повести, как бы отталкиваясь от прошлых идеалов, убивает на дуэли Васю
Имеретинова, племянника и воспитанника масона.
Однако, расставаясь, Григорьев тем болезненнее переживает все то
грандиозное, яркое, глубокое, что было связано с пафосом всемирного
"великого братства людей" и "божественной радости", т. е. те черты и
свойства, которые были присущи, по его представлению, деятелям масонства. Он
еще сильнее подчеркивает в своих персонажах именно эти свойства и идеалы, но
тут же утрирует и их черты эгоизма и даже бытовой распущенности. "Другой из
многих" - самая "неистовая" повесть Григорьева, наполненная совращениями,
вакханалиями, смертями, демоническими мужчинами и женщинами; поэтому она
менее всего автобиографична.
Вообще в повестях Григорьева 40-х гг. заметна парадоксальна тенденция
наряду с усваиванием реалистических принципов (что отразилось и в
критических статьях, и в весьма колоритных эпизодах повестей) постепенно все
больше и больше нагнетать романтические "неистовства": в первых повестях, в
трилогии о Виталине ("Человек будщего", "Мое знакомство с Виталиным",
"Офелия") романтические ситуации - довольно умеренные; в повести "Один из
многих" нам уже пре подносится целый набор романтических штампов как в
типажах (демон, чистый наивный юноша, страстная женщина, похотливый старик,
сребролюбец, готовый продать дочь), так и в коллизиях (дуэль, козни игре
ков, совращение невинности, западня, устроенная насильником, и неожиданное
спасение жертвы и т. д.). "Другой из многих" завершав этот ряд.
Чувствуется, что Григорьев находится в глубоком духовном кризисе на
переломе от одного этапа к другому; и в самом деле, мучительно расставаясь с
увлечениями петербургского периода, он медленно, но верно переходил в
совершенно другое идейно-психологическое состояния в другую "веру": в
условиях русской жизни начала "мрачного семилетия" (1848-1855) и в
специфически московских "славянофильских условиях Григорьев приближался к
идеалам "молодой редакции "Москвитянина".
Кризисность мировоззрения Григорьева еще больше усиливала исконную
лихорадочную страстность его повествования. Повести становились все более
клочковатыми, разорванными на отдельные эпизоды, слабо связанные между
собою. Да и писались они, видимо, не на одном дыхании и не по заранее
разработанному плану, а с перерывами, с надеждой на помету "продолжение
следует". Поэтому Григорьев мог путать имена (например, в "Одном из многих"
Севский и в начале и в конце повести назван Дмитрием Николаевичем, а в
начале "Эпизода второго" - "Николашей"; впрочем, и в "Эпизоде первом" он
однажды именуется Дмитрием Александровичем).
В принципе романтическая экзальтация не противостоит автобиографизму.
Григорьев как реальная личность, духовная и бытовая, бы настолько пропитан
"неистовостью", что художественные крайности романтического метода не
слишком отдаляли образ героя от прототипа. Но все-таки постепенно обретаемая
раскованность, художественная свобода уводили автора от относительно точного
следования за реальными прототипическими сюжетами и эпизодами,
наблюдавшегося в трилогии о Виталине. "Относительно" добавлено потому, что и