"Б.Ф.Егоров. Художественная проза Ап.Григорьева" - читать интересную книгу автора

в трилогии Григорьев уже достаточно свободно создает характер и события:
следование наблюдается лишь в описании безответной любви Виталина (двойник
автора) к Антонии (т. е. к реальной Антонине Корш) и к Лизе (см. примечания
к "Офелии"); возможно, реально прототипичны и другие персонажи и события в
трилогии, но у нас нет достоверных сведений о этом.
Что, однако, заведомо "сочинено" Григорьевым - это психологический
облик большинства его героинь. Уже галерея женских типов первой повести из
трилогии о Виталине, "Человек будущего", снабжена повторяющимися чертами
экзальтированности и болезненности: Наталья Склонская - "бедное больное
дитя" (с. 109); щеки другой героини, Ольги, "горели болезненным румянцем"
(с. 115), третья женщина, без имени, "с долгим болезненным взглядом, с
нервическою, но вечною улыбкою на тонких и бледных устах, с странным смехом,
как будто ее щекотал кто-нибудь" (с. 118). А в третьей повести, в "Офелии",
Виталин уже обобщенно-теоретически резюмирует: можно влюбиться лишь в такую
женщину, которая отличается "болезнью и страданием" (с. 146).
Через несколько месяцев после опубликования григорьевской трилогии о
Виталине В. Н. Майков писал свою статью об А. В. Кольцове (напечатана в
ноябре 1846 г.), где иронизировал по поводу романтического идеала женщины,
как будто прямо имея в виду повесть Григорьева: "Отчего, например, романтики
- люди по большей части весьма полные и здоровые - так гнушаются в поэзии
того, что можно назвать здоровьем? <...>

Лицо белое -
Заря алая,
Щеки полные,
Глаза темные...

Один этот портрет красавицы может уже привести в негодование романтика,
не признающего других женщин, кроме чахоточных, бледных, изнуренных больными
грезами...". {Майков В. Я. Соч. в 2-х т., т. 1. Киев, 1901, с. 13, 15.}
Однако Майков, ратуя, в свете своего утопического идеала, за
гармоничного, здорового, волевого, оптимистического человека, оказывался
романтиком "навыворот", ибо его идеал конструировался теоретически, имея
опору лишь в народных идеалах красоты, но не в исторических условиях 40-х
гг. В этом отношении болезненные, нервические героини Григорьева были,
пожалуй, ближе к жизни, конечно же не крестьянской, а столичной, дворянской,
по крайней мере - интеллигентской. В самом деле, если застойная
приземленность русской (да и европейской) жизни середины 40-х гг. влекла
мужчин запоздало романтической ориентации к печоринству, к масонским
утопиям, к бродяжничеству, к загулам, то ведь и женщины могли поддаваться
любым влияниям, противостоящим пошлому бездуховному быту, - например,
жоржсандизму с его романтической экзальтацией, доходящей до болезненности.
Диапазон здесь был очень велик: от умеренного романтизма А. Я. Панаевой до
трагической экзальтации Н. А. Герцен, приведшей ее к смерти. Григорьев
несомненно опирался и на реальные жизненные черты, но так как страстный,
страдающий, болезненный характер женщины являлся его эстетическим и
этическим идеалом, то он чуть ли не все женские образы своих повестей (да и
стихотворений и поэм того времени) наделил подобными чертами.
Но при всей своей экзальтированности героини Григорьева все-таки
оказываются более цельными и органичными натурами, чем персонажи мужчины: