"Б.Ф.Егоров. Художественная проза Ап.Григорьева" - читать интересную книгу автора

Из общественных групп Григорьева еще в конце 50-х гг. больше, чем все
другие, привлекал круг Герцена-Огарева: "Веры, веры нет в торжество своей
мысли, да и черт ее знает теперь, эту мысль. По крайней мере, я сам не знаю
ее пределов. Знаю себя только отрицательно. Знаю, например, что мысль моя
мало мирится хоть с мыслью Максима (т. е. Стеньки Разина или Емельки
Пугачева), так же мало с слепым и отвергающим все артистическое социализмом
Ч<ернышевского>, с таким же тупым и безносым, да вдобавок еще начиненным
всякой поповщиной социализмом славянофилов. Всего больше с мыслию
Г<ерцена>". {Письмо к Е. С. Протопоповой от 26 января 1859 г. - Материалы,
с. 239. Максим - Афанасьев, знакомый Григорьева, проповедовавший
революционные принципы.}
Позднее, в начале 60-х гг., Григорьев сблизился с кругом Ф. М.
Достоевского, вместе с ним создавал идеи "почвенничества", идеи синтеза
патриархальности и европейской культуры, но Григорьев был настолько
своеобразным и "строптивым", что и в близких ему кругах всюду находил
чуждое, отталкивающее. В Герцене Григорьеву "претил" атеизм, в Достоевском
черты "западничества", и т. д. Что же делать? В статье о "Горе от ума"
(1862) Григорьев именно так и поставил вопрос: что же делать благородному
человеку в условиях чужого мира, тем более - в условиях "темного царства"? И
дал очень унылый ответ: "...герой или гибнет трагически, или попадает в
комическое положение". {Время, 1862, Э 8, с. 50.} Поэтому и личные прогнозы
Григорьева были достаточно драматичны: вначале - "Афонская гора или
виселица", {Письмо к Е. С. Протопоповой от 19 марта 1858 г. - Материалы, с.
230.} затем - "либо в петлю, либо в Лондон, либо _что-нибудь_ делать".
{Письмо к М. П. Погодину от 28 сентября 1860 г. - Егоров, с. 345.} Живая,
энергическая натура не позволила Григорьеву превратиться в монаха Афонского
монастыря; многие обстоятельства, внутренние и внешние, мешали переезду к
Герцену в Лондон; петлю на себе он затягивал медленно, но верно бурными
излишествами жизни, а "что-нибудь делать" ему было не так-то легко в России.
Вот эта социально-мировоззренческая безысходность, ощущение черты, края
жизни и могли стимулировать, подталкивать писателя на создание мемуаров.
Показательно, что время было не очень-то "мемуарное": как правило,
всеобщий интерес к созданию и чтению воспоминаний, документов, собраний
писем возникает по завершении какой-то эпохи, в относительно стабильной
обстановке. В России такой период был чуть раньше, на закате николаевского
режима и в первые годы после смерти Николая I, т. е. в середине 50-х гг.:
литература дала тогда читателям основные части "Былого и дум" Герцена и
"Семейную хронику" С. Т. Аксакова, а также обилие автобиографических
повестей о детстве и юности. Но 1862-1864 гг., когда создавались мемуары
Григорьева, были совсем не подходящими для подведения итогов и спокойного
анализа: это годы ломки крепостничества, репрессивного подавления
революционной ситуации в стране, польского восстания и его разгрома,
интенсивнейшей журнальной борьбы в социально-политической сфере,
экономической, философской, литературной... Было явно не до воспоминаний,
когда каждый день сулил потрясающие неожиданности.
Но для социально-психологического склада Григорьева именно теперь
наступило время... Он часто оказывался в положении фольклорного героя,
который плачет на свадьбе и пляшет на похоронах, часто бесстрашно плыл
"против течения", так и здесь он не колеблясь принялся за задуманное.
Замысел написать книгу очерков-воспоминаний впервые возник у