"Б.Ф.Егоров. Художественная проза Ап.Григорьева" - читать интересную книгу автора

сорокалетнего Николая Петровича Кирсанова, отца Аркадия, в тургеневских
"Отцах и детях". Но все-таки сорок лет - еще не возраст мемуариста, даже но
нормам XIX в. (если не считать исключительных обстоятельств, общественных и
личных, которые могли, например, заставить Герцена в таком именно возрасте
обратиться к воспоминаниям). Три товарища Григорьева студенческих лет,
оставившие потомству свои воспоминания, - С. М. Соловьев, {Следует
оговориться, что С. М. Соловьев начал свои "Записки" еще раньше Григорьева -
в 1854 г.; два года он писал о детстве и юности, видимо под воздействием
эпохи, автобиографических повестей, первых глав "Былого и дум"; затем
наступил многолетний перерыв - свыше 15 лет; тогда были созданы разделы об
освобождении крестьян, о железнодорожном буме; конец "Записок" не найден,
возможно, он и не был написан; умер С. М. Соловьев в 1879 г.} А. А. Фет, Я.
П. Полонский, писали их в значительно более "старческом" возрасте - с
середины 70-х до конца 90-х гг. прошлого века. Что заставило Григорьева,
помимо внешних толчков, вроде просьбы M. M. Достоевского, засесть за
воспоминания таким еще молодым? Биологи обратили внимание на интересную
закономерность: организмы многих видов живых существ перед началом полового
созревания оказываются максимально подвержены разным заболеваниям, т. е.
возникновение способности продолжать свой род можно истолковать как реакцию
особи и всего вида на опасность смерти. Было бы заманчиво предположить, что
желание оставить после себя духовное "потомство", воспоминания, связано с
предчуствиями конца... {Ср. в "Зарницах памяти" дочери Л. Н. Толстого: "Одна
из парижских газет задала читателям вопрос: по каким признакам можно узнать
приближение старости? Кто-то ответил: "Старость приходит тогда, когда
оживают воспоминания". С некоторых пор я очень живо ощущаю этот феномен"
(Сухотина-Толстая Т. Л. Воспоминания. М., 1976, с. 429).} Но биологически мы
здесь ничего не выведем при современном состоянии науки, не впадая в
мистику, социально же объяснить ситуацию можно значительно обоснованнее.
Начало 60-х гг. - самый трудный в духовной биографии Григорьева период.
Он все более и более ощущает себя последним из могикан, последним
романтиком, лишним человеком, ненужным, чужим для эпохи, поэтому-то он так
решительно на нее нападает.
Причем его протест, возмущение, отталкивание были вызваны самыми
различными явлениями: и невежественным мракобесием оголтелых консерваторов
вроде В. И. Аскоченского, и социально-политическим террором правительства и
бюрократии против прогрессивных сил, и, с другой стороны, идеями
революционных демократов о "насильственном" переустройстве жизни. Григорьев
всегда оставался противником любого вмешательства в "естественный" ход
бытия, ему хотелось, так же как Ф. М. Достоевскому, соединить патриархальную
жизнь простого народа с высокой европейской культурой под эгидой
христианских начал, но без насилия, без поторапливания, а так, само собой...
А жизнь шла совсем другим путем, и Григорьев не мог не видеть колоссальных
пропастей между своими идеалами и реальностью, и в своих статьях и
фельетонах 1863-1864 гг. он будет писать об этом со все большим отчаянием. И
с такой же отчаянной страстью, с явным пониманием безвыходности своего
положения он будет нападать на самых разных противников. А в частных письмах
60-х гг. у него все чаще и чаще проскальзывают трагические реплики о своей
отсталости и отрешенности: "...струя моего веяния отшедшая, отзвучавшая и
проклятие лежит на всем, что я ни делал". {Письмо к Н. Н. Страхову от 23
сентября 1861 г. - Материалы, с. 280.}