"Б.Ф.Егоров. Художественная проза Ап.Григорьева" - читать интересную книгу автора

характерным жанром. "Путевые очерки" Р. Шатобриана, "Письма путешественника"
Жорж Санд, "Путевые картины" Г. Гейне могут быть примером. Не случайно и
Гофман дает своим "Фантастическим отрывкам в манере Калло" подзаголовок:
"Листки из дневника странствующего энтузиаста"". {Ванслов В. В. Эстетика
романтизма. М., 1966, с. 102.} Несомненно, у Гофмана заимствовал Григорьев
заглавие своего первого очерка - "Листки из рукописи скитающегося софиста".
Следует добавить, что как в случае двойничества, так и странничества,
громадную роль играла, наряду с традицией, и скитальческая натура самого
Григорьева. Как только у него возникали мировоззренческий или душевный
кризисы или житейские неурядицы, он стремился их преодолеть перемещением
себя в. другие края. Расстояний, границ, "здравого смысла" для Григорьева
как бы не существовало, и он был готов немедленно ехать в Сибирь, в
Заволжье, в Италию, в Париж, из столицы в столицу - лишь бы не застыть, не
утонуть в житейской мути.
Как говорил позднее сам Григорьев в поэме "Вверх по Волге":

Меня оседлость не прельщает,
Меня минута увлекает...
Ну, хоть минута, да моя!

Герои Григорьева, лишенные бытовых корней и привязанностей, так же
легки на подъем, как и их автор, - и в этом отношении противостоят
статичности героев и сюжетов в повестях и рассказах ранней "натуральной
школы", отражавшей более массово-типичное состояние личностной
неподвижности, закрепленности в николаевскую эпоху. Зато григорьевские
скитальцы предвещают тургеневских героев, а в более отдаленной перспективе
ведут к сложной проблеме "перемены мест", возникшей в конце XIX в. {См.:
Егоров Б. Ф. Труд и отдых в русском быту и литературе XIX в. - В кн.:
Культурное наследие древней Руси. Истоки. Становление. Традиции. М., 1976,
с. 322-326.}
Вообще в григорьевской прозе оказалось неожиданно много зародышей,
"черновиков", абрисов будущих значительных идейно-художественных разработок.
Например, очень многое здесь предвещает известные тургеневские открытия.
Ведь герои Григорьева не только эгоисты, они в бесплодных попытках бороться
с жизнью или, чаще, даже не с жизнью, а с фантомами, с романтическими
призраками, становятся усталыми, разочарованными, _лишними_ (любопытный
персонаж, переходящий из повести в повесть, Александр Иванович Брага, прямо
о себе заявляет: "...я не литератор, не служащий, я человек вовсе лишний на
свете" - с. 211); а 4 года спустя этот эпитет благодаря тургеневской повести
"Дневник лишнего человека" станет всероссийски известным и значимым.
В словах Званинцева "любовь делает свободного человека рабом, который
повсюду волочит за собою цепь" (с. 245-246) содержится зародыш тургеневской
теории любви.
Спартанское воспитание полковником Скарлатовым Ванюши Званинцева (см.
с. 204) - как бы прообраз будущей сходной истории тургеневского Лаврецкого
(ряд других фактов биографии Лаврецкого Тургенев, надо полагать, заимствовал
из рассказов Григорьева о его реальной жизни: известно их сближение в период
создания "Дворянского гнезда" и слишком уж сходны эпизоды).
Темы двойничества и "наполеонизма", естественно, ведут к Достоевскому.
Есть еще одна тема, не очень подробно развитая Григорьевым, но важная