"Феликс Дымов. На углу Митрофаньевской улицы" - читать интересную книгу автора

фиксировал мыслей, мысли сами автоматически превращались в слова. Он
просто прислушивался к себе. И говорил, диктовал, записывал - когда как.
Главное - произнести что-нибудь вслух, оттиснуть на бумаге, запечатлеть в
колечко эль-памяти. Короче, обратить мысли в слова. А уж слова люди тотчас
подхватят и разнесут по Земле, сделают своими словами. Придумывать слова -
это и есть его работа, его обязанность перед человечеством. Слушай себя -
и слова появятся.
И Поэт слушал.
И говорил.
Когда этого ждали.
И когда не ждали - тоже.
В его словах нуждались. Его слов хватало на всех.
Поэт медленно повернул голову направо. Там жужжали среди зелени
разомлевшие шмели. Он повернул голову налево. Что-то начало его
беспокоить. Но он еще не знал, что. Не знал даже в тот момент, когда его
цепко ухватили за локоть, плеснули в уши тренированной скороговоркой:
- Давай погадаю, золотой-серебряный! Позолотишь ручку - всю правду выложу.
И где тебя счастье бубновое дожидается. И откуда вести пиковые прибудут. И
что тебя в казенном доме встретит.
Поэт отвык, чтоб другие говорили в его присутствии. Он не нуждался в
окружающем мире. Внешнее существовало где-то по ту сторону мыслей, как
будильник воспоминаний, как толчок для неожиданных ассоциаций. Не более
того.
Когда-то в неотвязно присутствующем в нем детстве он уже слышал эту
скороговорку, и она его не трогала. Но сейчас внешнее вмешивалось чересчур
активно. Искажало гибкое восприятие просыпающегося образа.
Поэт продолжал медленно поворачиваться. И еще медленнее обращал взгляд
изнутри к источнику голоса.
Из палатки поодаль доносился детский плач.
Чернобородый смуглый мужчина бренчал на гитаре.
Три молоденькие женщины с детишками за плечами, в платках до половины
затылка, спорили наперебой и отчаянно жестикулировали. Еще одна, сама едва
девочка, с мудрым бесстыдством кормила грудью малыша.
Замурзанный мальчуган в брюках со штанинами разной длины сосал конфету, то
и дело вынимал ее изо рта, осматривал и совал обратно. Двое других
боролись, вопя при этом так, будто наносили друг дружке неслыханные увечья.
А его, Поэта, теребила за локоть старая цыганка в куртке из немодного
нейлонового плюша, в многоскладчатых юбках, в блестящих бурках.
Странное, затерянное во времени племя, удивился Поэт. Бредут за солнцем,
ставят палатки на глазурованный асфальт. Коней видят только на скачках да
в школьных живых уголках, но все равно бредят о них. И бредут, бредя,
исполняя одно из семи вечных проклятий: "Пусть ничего у вас не будет,
кроме дорог!" Мы отвыкли от бродяг на нашей чистенькой, доброй,
благоустроенной планете. Но цыгане не замечают, что мир давно изменился. И
по-прежнему меряют дороги песнями и посвистами кнута. Может, другие -
межзвездные - дороги ожидают бродяг? Мечты о счастье легче невесомой
кочевой котомки. От песен останавливаются на лету падающие звезды. И
породнясь духом с Поэтом, знают цыгане такое-такое, что уже не доступно
нам.
Как там у них поется?