"Фридрих Дюрренматт. Лунное затмение" - читать интересную книгу автора

некоторых частичек, являющихся миллионной долей одной песчинки, лишь
несколькими миллионными долями одной секунды, - прожить эти мгновения надо с
радостью! Потому что для всех и вся нет иного фундамента кроме как -
радоваться, ибо одна только радость не задает вопросов, не копается в
сомнениях и не пытается утешить, потому что она одна не нуждается в
утешениях, она выше их, превыше всего - радоваться! Аминь.
С этими словами пастор из Флётигена с шумом захлопывает большую тяжелую
Библию, с достоинством спускается с кафедры, направляется в ризницу,
развязывает брыжи, снимает ризу, складывает ее и, собираясь выйти на волю,
оказывается лицом к лицу с Клаудиной Цепфель.
Огромные глаза учительницы горят от восторга, пастор был неотразим,
лепечет она, заикаясь, она прослушала всю проповедь от начала до конца. Он
смотрит, оцепенев, на Клаудину Цепфель, его охватывает бешеный гнев, ярость
на весь белый свет, на Вундерборна, на собственную жену, уроженку здешних
мест, палец о палец не ударившую, чтобы сделать его популярным, - кому нужны
ее курсы о браке и семье?
Рывком он притягивает к себе Клаудину Цепфель - "радоваться!" - и,
сжимая ее в объятиях, страстно целует ее: послезавтра его жена уедет со
своим курсом о супружеской верности в Кониген; и, взревев на всю округу, так
что эхо раскатилось по долине, - "Задал же я им, однако, перцу!" - пастор,
оставив зацелованную и безмерно счастливую Клаудину Цепфель одну, бросается
мимо "Медведя" по дороге вниз, оборачивается еще только один-единственный
раз, когда доходит до флётенбахского леса, и потрясает угрожающе кулаком -
"радоваться!".
А трактирщик, выйдя на порог, ехидно ухмыляется, ловко же они
отделались от пастора, и, вернувшись в залу, спрашивает Сему, кто там сейчас
у Лохера.
Опять Фрида, отвечает тот недовольно.
Ну и что, как дочка Коблера она получит теперь ого-го какое наследство.
Не надо быть дураком, и Энни, и все другие в долине тоже переспали с Ваути.
С этими словами он протягивает Сему бутылку беци, "на, отнеси ему
наверх", да и полицейскому тоже не мешает дать еще бутылки четыре
"алжирского", чтоб он этой ночью не мешал им, слава богу, что полнолуние уже
сегодня, значит, скоро конец, он хочет сказать, другие, наверно, тоже так
думают, иначе чего они торчат все по домам, а не сидят у него в трактире и
не режутся в ясс, каждый, поди, тоже волнуется немного.
Наконец пробил полдень, пошла вторая половина дня, и тянется, и
тянется, конца ей нет, небо цвета густой синьки, ни ветерка, ни малейшего
движения воздуха, только космический холод, да один раз прогромыхало со
стороны гор - в ущелье сошла лавина, а около пяти с воскресной прогулки
вернулся Мани, одетый как обычно, даже без галстука и без шляпы, на
некотором расстоянии от него шли Рес Штирер и его сын Штёффу. Дойдя до
своего дома, Мани прислонил к дверной притолоке палку, прошел через кухню в
большую комнату, где за столом сидели Йоггу и Алекс, а у окна стояла жена
Мани и смотрела на дальний лес, старый Штирер уселся на улице на скамейку
перед домом, а молодой обошел его кругом.
Он еще раз поднялся к водопаду, говорит Мани, но тот совсем замерз, а
солнце только что опустилось за Цолленгратом. Красное и огромное.
Значит, через день-два опять повалит снег, говорит Алекс, а Йоггу так
язвительно замечает, господину Мани следовало бы надеть в такой холод