"Маргерит Дюрас. Месье X, именуемый здесь Пьер Рабье " - читать интересную книгу автора

больше отделяла его от окружающих. Ни один человек, который прожил детство в
стране, где родился, где ходил в школу и болтал со сверстниками, не говорил
бы так.
У Рабье не было знакомых. Он не общался даже со своими коллегами, я
думаю, они не очень-то стремились к этому. Рабье мог разговаривать лишь с
людьми, чьей жизнью распоряжался, с теми, кого отправлял в печи крематориев
или в концентрационные лагеря, либо с их оставшимися в Париже женами,
измученными ожиданием вестей.
Если Рабье дал немецкому дезертиру трехнедельную отсрочку, то лишь для
того, чтобы в течение трех недель хоть с кем-то говорить, говорить о себе.
Со мной он допустил ошибку. Он мог арестовать меня в любой момент. Но он
нашел во мне такую внимательную, неутомимую слушательницу, какой у него
наверняка никогда не было. Это так сильно взволновало его, что он утратил
осторожность и стал совершать ошибки, сперва мелкие, затем все более
серьезные, что неизбежно должно было привести его к гибели.
Ночью я просыпаюсь, ночью пустота, образовавшаяся из-за отсутствия
Робера Л., особенно велика и страх особенно пронзителен. Потом я вспоминаю,
что никто еще не получал вестей. Лишь позже, когда начнут приходить вести,
начнется ожидание.
Рабье женат на молодой женщине, ей двадцать шесть лет, ему сорок один
год. У них ребенок примерно четырех-пяти лет. Рабье живет с семьей в ближнем
парижском пригороде. Каждый день он приезжает в Париж на велосипеде. Я не
знала, что он говорил жене о своей работе. Она понятия не имела о его службе
в гестапо. Рабье - высокий блондин, он близорук и носит очки в золотой
оправе. У него веселые голубые глаза. Его взгляд излучает здоровье, которым
так и пышет его тело. Он очень опрятен. Каждый день меняет рубашки. Каждый
день чистит ботинки. У него безукоризненные ногти. Невозможно забыть эту
исключительную, почти маниакальную чистоплотность. Для него это, наверно,
вопрос принципа. Он одевается как приличный господин. В его профессии
необходимо иметь вид приличного господина. Можно сказать, что этот человек,
которому приходится избивать и убивать, вокруг которого льются слезы и
кровь, работает в белых перчатках, у него руки хирурга.
В первые дни, когда беспорядочное бегство немцев только началось, Рабье
говорит с улыбкой:
- У меня есть сведения, что Роммель предпримет контратаку.
Мы вышли из кафе, расположенного рядом с Биржей, и прогуливаемся.
Погода прекрасная. Мы говорим о войне. Надо постоянно разговаривать, чтобы
не показаться печальной. И я говорю - говорю, что уже несколько недель на
Нормандском фронте без перемен. Что Париж голодает. Что килограмм масла
стоит тринадцать тысяч франков. Он говорит:
- Германия непобедима.
Мы прогуливаемся. Он примечает все вокруг, присматривается к прохожим
на улице. Военные сводки не оставляют сомнений: их фронт со дня на день
будет прорван, весь мир ждет этого часа. Он смотрит на Париж с любовью, он
хорошо знает город. На таких же улицах, как эта, он арестовывал людей. На
каждой улице - воспоминания: вопли, крики, рыдания. Эти воспоминания не
тревожат Рабье. Париж - их вотчина, сад, который они возделывают, они
обожают эти улицы, очищенные теперь от евреев. Рабье вспоминает только о
своих добрых делах, он не помнит, что бывал жесток. Он с умилением говорит о
людях, которых арестовал: все понимали, что он должен выполнить свою