"Александр Дюма. Женщина с бархоткой на шее ("Тысяча и один призрак") (Собрание сочинений, Том 35) " - читать интересную книгу автора

"Монте-Кристо" решил написать Вам, именно Вам, находясь между этим
великолепным озером, которое служит могилой городу, и бедным памятником,
который является гробницей короля, тогда как в Париже он способен был
прожить рядом с Вами целый год и не появляться в Вашем доме?
Прежде всего, сударыня, Париж есть Париж, - другими словами, водоворот,
где забываешь обо всем среди шума, что поднимают мчащиеся люди и вращающаяся
Земля. В Париже, видите ли, я двигаюсь так же, как все люди и как сама
Земля: я мчусь и вращаюсь; в остальное время, когда не вращаюсь и не мчусь,
я пишу. Но теперь, сударыня, все обстоит иначе: когда я пишу, я не так уж
далек от Вас, как Вы думаете, ибо Вы одно из тех немногих существ, для
которых я пишу, и не было такого случая, чтобы я, закончив главу, которой я
доволен, или же книгу, которая пользуется успехом, не сказал себе: "Ее
прочитает Мари Нодье, удивительная, чудесная душа"; и я горжусь этим,
сударыня, ибо надеюсь, что, когда Вы прочтете эти строки, я, быть может,
займу чуточку больше места в Ваших мыслях.
Итак, сударыня, я возвращаюсь к письму; я не смею сказать, что этой
ночью грезил Вами, но Вы мне снились; забыв о волнах, качающих гигантское
паровое судно, которое правительство предоставило в мое распоряжение и на
котором я оказал гостеприимство Буланже, одному из Ваших друзей и одному из
Ваших поклонников, и моему сыну, - не считая Жиро, Маке, Шанселя и Дебароля,
принадлежащих к числу Ваших знакомых, - я уснул, не думая ни о чем; но, так
как сейчас я нахожусь, можно сказать, в стране "Тысячи и одной ночи", меня
посетил некий гений и ввел меня в царство мечты, повелительницей которого
были Вы. Место, куда он привел или, лучше сказать, вернул меня, было
прекраснее дворца, прекраснее королевства: это был милый моему сердцу
великолепный Арсенал в его радостные и счастливые времена, когда наш горячо
любимый Шарль встречал нас самым искренним гостеприимством, на какое были
способны древние, а глубокочтимая Мари проявляла очаровательное
гостеприимство нашего века.
Ах, сударыня, поверьте, что пишущий эти строки испускает сейчас тяжелый
вздох. То была счастливейшая для меня пора. Ваше очарование сообщалось всем,
и порою, смею сказать, мне больше, нежели другим. Вы видите, что меня влечет
к Вам эгоистичное чувство. Мне передавалась часть Вашей прелестной
веселости, так же как кремню у поэта Саади передавался аромат розы.
Помните ли Вы костюм лучника, который надевал Поль ? Помните ли Вы
желтые ботинки Франциска Мишеля ? Помните ли Вы моего сына, переодетого
дебардёром ? И помните ли Вы тот уголок, где стояло фортепьяно и где Вы пели
"Lazzara" ["Нищая" (ит.)] - эту чудесную мелодию, ноты которой Вы обещали
мне дать и, не в упрек будет Вам сказано, так и не дали?
Я пробудил Вашу память; теперь пойдемте дальше. Помните две мрачные
фигуры - Фонтане и Альфреда Жоанно, остававшихся грустными даже в те
мгновения, когда все мы умирали со смеху: людей, которым суждено уйти из
жизни молодыми, никогда не покидает смутное предчувствие своей гибели?
Помните Тейлора, сидящего в углу, неподвижного, молчаливого, размышляющего о
том, какое из следующих его путешествий обогатит Францию испанской картиной,
греческим барельефом или египетским обелиском? Помните де Виньи, который в
ту пору, быть может, еще сомневался в своем преображении и снисходил до
того, чтобы смешиваться с толпой? Помните Ламартина, стоящего перед камином
и расстилающего перед нами созвучия своих великолепных стихов? Помните Гюго,
который слушал его так, как, вероятно, Этеокл внимал По-линику? Он один