"Александр Дюма. Женщина с бархоткой на шее ("Тысяча и один призрак") (Собрание сочинений, Том 35) " - читать интересную книгу автора

Сиди-Фаталлах; справа виднелись гробница святого Людовика и пространство,
где находился Карфаген - места, воскрешающие в памяти два величайших события
в мировой истории. Позади нас качался на якоре великолепный паровой фрегат
"Монтесума", обладавший двигателем в четыреста пятьдесят лошадиных сил.
Разумеется, здесь было много такого, что могло бы развлечь самое
расстроенное воображение. При виде всего этого великолепия можно было забыть
и вчерашний день, и сегодняшний, и завтрашний. Но я погрузился в
воспоминания о том, что было десять лет назад, сосредоточившись на
одной-единственной мысли, которую сон, казалось, пригвоздил к моему
сознанию.
Взгляд мой становился застывшим. Весь этот изумительный пейзаж
мало-помалу расплывался перед моим рассеянным взором. Вскоре я уже ничего
вокруг не видел. Действительность исчезла, а затем в центре этой туманной
пустоты, будто по мановению волшебной палочки, возникли очертания гостиной с
белыми лепными украшениями; в глубине ее за фортепьяно, небрежно перебирая
клавиши, сидела женщина, исполненная вдохновения и в то же время задумчивая;
то была муза, и то была святая. Я узнал эту женщину и прошептал, словно она
могла меня слышать:
- Привет вам, Мари, полная благодати; душа моя с вами.
Затем, не в силах более противиться обаянию этого ангела с белоснежными
крыльями, возвращавшего меня к дням моей юности и - подобно чудесному
видению - являвшего мне целомудренный облик юной девушки, молодой женщины и
матери, я отдался уносившему меня потоку, называющемуся памятью и
возвышающему прошлое в ущерб будущему.
И тут меня охватило эгоистичное чувство, в высшей степени свойственное
человеку, что заставляет его не оставлять свои мысли при себе, но лелеять
свои ощущения, делясь ими с окружающими, и, наконец, изливать в душу другого
сладкий или же горький напиток, наполняющий собственную душу.
Я взял перо и написал:

"На борту "Быстрого",
в виду Карфагена и Туниса,
4 декабря 1846 г.

Сударыня!

Вскрыв письмо, помеченное Карфагеном и Тунисом, Вы спросите себя, кто
может писать Вам из этих краев, и, пожалуй, подумаете, что получите автограф
Регула или же Людовика IX. Увы, сударыня, тот, кто из столь дальних стран
повергает к Вашим стопам робкое напоминание о себе, не является ни героем,
ни святым, и если он когда-либо и походил чем-то на епископа Гиппонского,
чью могилу он посетил три дня тому назад, то речь об этом сходстве может
идти, только если вспомнить о первой половине жизни этого великого человека.
Впрочем, подобно ему, пишущий эти строки может искупить первую половину
своей жизни второю. Но раскаиваться слишком поздно, и, по всей вероятности,
он умрет так же, как и жил, не смея даже оставить после смерти свою
исповедь, которую, в лучшем случае, можно выслушать, но которую почти
невозможно прочитать.
Вы уже взглянули на подпись, не правда ли, сударыня? Вы уже знаете, с
кем имеете дело, и теперь Вы спрашиваете себя, почему автор "Мушкетеров" и