"Антон Дубинин. Катарское сокровище" - читать интересную книгу автора

встретился глазами с Рожером. Рожер, поющий, налегающий грудью на алтарь,
выглядел совершенно счастливым человеком. Его почти черные южные глаза
сделались совсем светлыми от радости. Последний камень, брошенный от дверей,
проскакал по церковным плитам, замер неподалеку от его ног. Но у его более
слабого товарища радость кончилась, осталась одна боль, и брат Гальярд,
стараясь не стонать слишком громко, с ужасом перед собственным ничтожеством
осознавал, что просит у Бога - выжить, выжить, жить...
Двоих окровавленных и едва живых доминиканцев, цеплявшихся за алтарь,
спас кордесский кюре. Он выскочил из дома, едва поднялись крики; однако
священник слишком хорошо знал свою паству, и в драку вмешиваться не посмел,
разумно полагая, что только сгинет заодно с монахами. Поняв, что толпа
движется в сторону церкви, он побежал туда же другим путем и вошел в храм с
заднего входа, через сакристию. И вот, дождавшись момента, когда крики
малость поутихли, он явился пред очи своих прихожан в новом лиловом орнате,
с большим крестом в руках, и принялся спокойным, уверенным голосом увещевать
их, призывая остановиться.
"Подумайте сами, что будет, если вы предадите смерти этих братьев,
папских посланников? Можно сказать, то, что они живы - ваша единственная
защита и оправдание, беззаконники! Сейчас на дворе не восьмой год, и даже не
сорок третий: все вы знаете, что следом приедут рыцари, которые уже и не
вспомнят, в чем дело, но до отбытия пожгут ваши дома и обрюхатят ваших
дочерей. И что тогда останется делать мне, вашему священнику? Я уже не смогу
защищать вас ото всех обвинений, стоять между вами и франкским графом
стеною: я смогу только умыть руки, подобно Пилату, потому что кровь этих
монахов будет на вас и детях ваших!"
Так и примерно так говорил кюре довольно долго, то увещевая, то пугая
несколько смутившихся людей. Те из них, что все еще были католиками,
поддержали его, не желая несмотря ни на что осквернять убийством храм и
проливать кровь каких-никаких, а все-таки клириков. Толпа начала мрачно
расходиться. Несколько человек с молодым консулом во главе еще толклось
некоторое время в церковных дверях, выкрикивая смутные угрозы, однако вскоре
и они отступились, то ли возвратив рассудок, то ли просто устав от гнусной и
тяжелой истории. С помощью двоих более-менее сочувственных прихожан кюре
оторвал вконец обессилевших братьев от алтаря и уложил в сакристии, перенеся
туда пару дощатых скамей из храма. Брат Рожер, как ни скверно себя
чувствовал, собрался с силами и вспомнил свое врачебное мастерство. Он
промыл и довольно искусно зашил Гальярду рану на щеке, замотал ему повязкой,
считай, все лицо, оставив только глаза и здоровый угол рта. Кюре ходил
вокруг них, сбросив личину спокойствия и уверенности и снова обратившись в
безумно усталого старика с дрожащими от постоянной тревоги руками. Он слезно
умолял доминиканцев уезжать как можно скорее, не будоражить народ самим
своим присутствием. Гальярд пробормотал было сквозь повязку, что не уедет,
покуда не исполнит свой долг, но тут уже и Рожер вмешался, уверяя собрата
именем Христовым, что долга он сейчас исполнить не сможет, только погибнет
задаром и еще больше настроит бедных людей против святой апостольской
Церкви. Будь брату Гальярду не тридцать восемь, а двадцать пять лет, он бы
не принял ни единого подобного слова, но сейчас, немного успокоившись и
прислушиваясь к больному телу, он понимал, что это правда. Так они и уехали
из деревни Кордес - поздно ночью, одетые в чужие обноски за неимением
запасных хабитов, на одолженной кюре скрипучей телеге с верным возницей.