"Диана Дуэйн. Рука, кормящая тебя" - читать интересную книгу автора

пульса, кровь. Взяв флягу с вином и направившись к краю круга, Харран понял,
что начинает потеть. В северной вершине чертежа он вынул нож Мриги и
полоснул им ладонь левой руки, сделав неглубокий, но длинный порез, чтобы
кровь текла лучше. Ужас от содеянного заставил его задрожать от слабости. Но
время было дорого. В северной вершине, а следом во всех остальных он щедро
смочил кровью зерна, полил их вином, а затем, вернувшись на середину,
произнес слово, которое должно было впустить тени за край линий рисунка, но
не дальше.
И они нахлынули, жадные до крови, закрывая от удовольствия глаза,
которых не мог видеть Харран, разрывая тишину тонким писком. Они медленно
пили свою долю - крошечные капли, все, что удавалось вобрать им через
высохшие пергаментные рты. А затем, удовлетворенные, они некоторое время
шептали, слоняясь вокруг, позабыв, для чего пришли, и наконец исчезли.
Харрану даже стало немного жаль их - бедных бессильных мертвецов,
превратившихся в вечную тень тоскующего голода, - но он без сожаления
проводил их.
Больше они не станут мешать колдовству; теперь можно перейти к
настоящему делу.
Прервавшись только для того, чтобы вытереть холодный пот со лба, жрец
отложил свиток, достал из кармана мандрагору и начал распутывать нить.
Покончив с ней, осторожно, "головой" к пальцам, положил мандрагору на кости
руки, перевел дыхание, собираясь с силами, - следующее действие требовало
ловкости. Харран на мгновение пожалел, что у него не три руки. Ладно,
как-нибудь справится. Опустившись на корточки, он ступней надежно придавил
корень и кости. Потом правой рукой вытащил посеребренную булавку из тела
мандрагоры, а левую сжал, выдавливая свою кровь на дырочку от булавки.
Моментально корень начал светиться... вначале слабо. С трудом
поднявшись на ноги, Харран развернул свиток на последней части заклинания и
начал читать. Текст был написан на жреческом жаргоне, вернее, самая легкая
его часть, но сердце стучало громче, чем прежде.
"Именем моей крови, пролитой здесь, именем призванных имен, именем
устрашающего запаха ночи, клонящейся к утру, и могущественных фигур,
начертанных здесь, именем душ умерших и еще не родившихся..."
Корень стал нагреваться. Харран, читая, украдкой бросил взгляд на
усиливающееся свечение - мандрагора горела светом, который суждено видеть
лишь в грезах или после смерти. Назвать его просто "красным" было бы
оскорбительным. Этот цвет был пропитан жаром, но не огня, нет. Это был цвет
страсти сердца, цвет крови, горящей в живом существе, одержимом яростью или
неукротимым желанием. В нем не было внутреннего зла, и он слепил. В его
свете Харран с трудом уже различал свиток и каменные стены вокруг; все
казалось призрачным, словно во сне. Только свечение было настоящим, равно
как и тот образ, что оно пробуждало в сознании. Страстное желание сердца -
та, в самом имени которой Харран отказывал себе столько лет - теперь такая
близкая, желанная, любимая, мудрая, суровая и справедливая... "Именем этих
знаков и уз, а главное, Твоим собственным именем, о госпожа Сивени, я
умоляю, повелеваю Тебе! Предстань передо мной..." - в приличествующем виде,
не причиняя мне зла - гласило заклинание, но Харран и не подумал произнести
эти слова: будто Сивени способна появиться в неприличном виде или причинить
зло собственному жрецу?
Последовал троекратный призыв, судорожный вдох, и все закружилось перед