"Дафна Дю Морье. Паразиты" - читать интересную книгу автора

дурачеств; затем нас брали в гостиную, где мы скакали, кувыркались на полу и
изображали диких медведей, к немалому унынию посетителей, пришедших
поглазеть на Маму.
Но худшее, разумеется, не для нас, а для посетителей, было впереди.
Если мы останавливались в отеле, Папа разрешал нам носиться по коридорам,
стучаться в двери, менять местами выставленную из комнат обувь постояльцев,
нажимать кнопки звонков, подсматривать сквозь баллюстраду и строить рожи.
Жаловаться было бесполезно. Ни один управляющий не решился бы потерять
покровительство Папы и Мамы, которые одним своим присутствием поднимали
престиж отеля или меблированных комнат в любом городе, в любой стране.
Теперь на афишах их имена, разумеется, стояли рядом, они участвовали в одной
программе, и представление делилось на две части. Порой они снимали театр на
два или три месяца подряд, а то и на целый сезон.
"Вы слышали, как он поет?", "Вы видели, как она танцует?", и в каждом
городе обсуждался вопрос о том, кто из них более великий артист, кто больший
мастер, кто задает тон всему представлению.
Папин лакей Андре говорил, что Папа. Что Папа делал все. Папа
обговаривал каждую деталь вплоть до того, когда давать занавес, определял,
из какой кулисы должна выйти Мама, как она будет выглядеть, что на ней будет
надето. Труда, хранившая неизменную верность Маме и враждовавшая с Андре,
заявляла, что Папа не имеет ко всему этому никакого отношения и лишь
выполняет то, что ему приказывает Мама, что Мама - гений, а Папа
всего-навсего блестящий дилетант. Кто из них был прав, мы, трое детей, так и
не узнали, да нас это и не слишком интересовало. Зато мы знали, что Папа
самый великий певец; и что от сотворения Мира никто не двигался и не
танцевал так, как Мама.
Все это весьма подхлестывало наше детское зазнайство. С младенчества
слышали мы гром аплодисментов. Как маленькие пажи в королевской свите,
переезжали из страны в страну. Воздух, которым мы дышали, был напоен лестью,
успех дней прошлых и будущих кружил нам головы.
Спокойный, размеренный уклад детской жизни был нам неведом. Ведь если
вчера мы были в Лондоне, то завтра последует Париж, послезавтра Рим.
Постоянно новые звуки, новые лица, суета, неразбериха; и в каждом
городе источник и цель нашей жизни - театр. Иногда до чрезмерности пышный,
сияющий золотом оперный театр, иногда убогий, грязноватый барак, но каким бы
он ни был, он всегда принадлежал нам то недолгое время, на которое его
сняли, всегда другой, но неизменно знакомый и близкий. Этот запах
театральной пыли и плесени... до сих пор он время от времени преследует
каждого из нас, Мария же никогда не избавится от него. Эта двустворчатая
дверь с перекладиной посередине, холодный коридор; эти гулкие лестницы и
спуск в бездну. Эти объявления на стенах, которые никто никогда не читает;
этот крадущийся кот, который задирает хвост, мяукает и исчезает; ржавое
пожарное ведро, куда все бросают окурки. На первый взгляд, все это
одинаково, в любом городе, в любой стране. Висящие у входа афиши,
напечатанные иногда черной, иногда красной краской, с именами Папы и Мамы и
фотографиями только мамиными и никогда папиными - оба разделяли это странное
суеверие.
Мы всегда пребывали en famille* в двух машинах. Папа и Мама, мы трое,
Труда, Андре, собаки, кошки, птицы, которые в то время пользовались нашим
расположением, а также друзья или прихлебатели, пользовавшиеся, опять-таки