"Юрий Дружников. Жанр для XXI века" - читать интересную книгу автора

то самое искусство рассказать новеллу". Чистая новелла почти не прижилась в
русской литературе, а если употребляется, то имеет другое значение, нежели
на Западе, более легковесное, что ли. Забегая вперед, отмечу, что Моррис
прав: короткая романная форма идет скорее именно от новеллы, в которой, по
традиции жанра, обычное сочетается с необыкновенным, даже с мистикой или
фантазией, словом, с чем-то, что неожиданно для читателя резко меняет
привычный уклад жизни героев.
Рассказ эпичен, он тяготеет к раме неторопливой повести, дела с которой
обстоят сложнее. Немецкий термин ErzГдhlung переводится в разных словарях то
как рассказ, то как повесть. По Белинскому,рассказ - "низший и более легкий
вид повести", что нынче выглядит некоторым упрощением. Ясно, что повесть
длиннее рассказа, но к тому же она предполагает наличие большей социальной
проблематики, хотя сюжет ее обычно незамысловат. И в рассказе, и в повести
он "ослаблен", повествование "описательно".
Белинский называет повесть "распавшимся на части... романом" и даже
просто "главой, вырванной из романа". Все в русской литературе -
разновидности повести, - такой взгляд привычен, но несколько устарел, как и
трактовки романа опубликованные в советское время. Например: "Роман
представляет индивидуальную и общественную жизнь как относительно
самостоятельные, неслиянные, не исчерпывающие и не поглощающие друг друга,
хотя и взаимосвязанные стихии, и в этом состоит определяющая особенность его
жанрового содержания".На мой взгляд, как раз наоборот: именно в романе две
стихии сливаются. А уж рассмотрение героя романа как стимулированное
"общенациональными, государственными идеалами и целями" нынче звучит
пародийно.
С XIX века роман приходит к "художественному анализу современного
общества, раскрытию тех невидимых основ его, которые от него же самого
скрыты привычкою и бессознательностью". Этот взгляд Белинского, похоже, еще
в действии. Русский роман, благодаря Пушкину, слегка зациклился на теме
"лишнего человека", которая, возможно, вовсе не была главной, но
воссоздавалась искусственно Лермонтовым, Тургеневым, Гончаровым, частично по
инерции успеха "Евгения Онегина". Роман двигался к своему величию в лице
Достоевского и Толстого.
Традиционная вялая сюжетность литературы XIX века стала беспокоить
авторов в начале XX. Выразил это в манифесте "Почему мы Серапионовы братья"
Лев Лунц. Тема развита также в его статьях "О публицистике и идеологии" и
"На Запад!". Он призывает к большей динамичности сюжета, к "хорошо
организованной" прозе. Е.Замятин, патрон Серапионов, указывал на О'Генри и
Уэллса, как отличных сюжетников. Требование остроты сюжета Лунц попытался
реализовать в собственной новелле "Исходящая в"-37", где реальность смешена
с фантазией. Нельзя, однако, сказать, что призыв Серапионов удалось
осуществить хотя бы им самим: может, генетика русской классики оказалась
все-таки сильней?
По Бахтину, романному герою присущ "избыток человечности", ситуация,
когда личность и судьба ее неравновелики. Роману, в отличие от спокойной
повести, нужна сильная интрига - пружина, которая держит всю драматургию
происходящиего. Традиционный подход, что в романе должен быть "треугольник",
сегодня в американском литературоведении иногда заменяется другим: для
сюжета романа нужна "зависть" (mimetic desire). Так или иначе, степень
драматизированности романа выше, чем рассказа и повести, а магнитное поле