"Александр Васильевич Дружинин. Полинька Сакс (Повесть) " - читать интересную книгу автора

моей голове.
Отличительная черта Полинькиной красоты -- это её детская миловидность.
Верхняя её губка далеко отстаёт от нижней: красота ребяческая, а не женская.
Вся нижняя часть лица её так кругла, что на ней не видно ни одной ямочки.
Это удивительно идёт к Полиньке: но, по моему мнению, женщина в девятнадцать
лет могла б обойтись без этого достоинства.
Так, признаки эти согласовались с характером Полиньки... или нет, не с
её характером, а с следами воспитания, которое дали ей примерные родители
её... чтоб их нелёгкая побрала! И ещё родители не так виноваты, как
общество, которое требованиями своими заставило обращать женщин в ребятишек.
Я припомнил жизнь жены моей в девушках: она славилась своею невинностью,
иначе наивностью, иначе... Я помню очень хорошо кучу приятелей, которые
таяли от восторга при её шалостях, при её институтских bons mots! [5] И
глупая молодёжь шептала: "Чудный ребёнок! Что за ангел!", не думая того, что
нам нужны женщины, а не ангелы. И с какою гордостию старик отец отпустил мне
в день свадьбы стереотипную эту фразу: "Берегите мою Полиньку, -- она такое
дитя!"
Неужели же никогда не приходило вам в голову, почтенный папенька, что
для человека, который потаскался по свету, бывал на коне и под конём, давно
распростился с пастушескими помышлениями, название дитяти не есть ещё
почётный титул?
Невинность, дитя, пансионерка! Все эти слова имеют большой вес между
поклонниками женщин, да легче ли мне от этого? И вот уже год, как я стараюсь
приготовить милого и дельного помощника измученной моей душе, которая, без
шуток, так нуждается в дружбе, в истинной весёлости... в потребности болтать
от чистого сердца.
И вот уже год, как я бьюсь изо всех сил, чтоб оживить эту миленькую
статуэтку! Усилия мои далеки, очень далеки от успеха...
Первою моею заботою поставил я потребность образовать эстетический вкус
Полиньки. Я окружил её предметами искусства, рука её не коснулась ни до
одной вещи, которая бы не была в полной мере изящна. И что же? Редкие мои
картины стоят в пыли, цветы сохнут от беззаботности, уборка комнат, над
которою я так ломал свою голову, не то что нравится ей, не то чтобы не по
вкусу...
Напрасно старался я приохотить её к музыке: садиться за рояль для неё
наказание; несмотря на прекрасный свой голос, она стыдится петь при других и
даже при мне. Поёт ли она, когда бывает одна, этого я не знаю, а при мне она
сегодня в первый раз сыграла серьёзную музыкальную пьесу...
Чего же ожидать от чтения? Я, признаюсь, столько видел зла от страсти к
книгам, что боюсь даже налегать на этот предмет. Пробовал, однако, я давать
ей первые романы Жоржа Санда {3}: я был вполне убеждён, что женщине будет
доступен гений женщины. Вышло совсем напротив: она зевала, зевала и --
бросила книги с отвращением.
Практическая жизнь для нее и чужда и непонятна. В свете ей кажутся
странными именно те вещи, которые приближаются к здравому смыслу. Она и
знать не хочет, в чём состоит служба её мужа и зачем бы ему так часто по
ночам запираться у себя в кабинете...
Я вижу однако, что я разболтался и порядочно проболтался: пусть будет
так; без нужды скрывать дела свои так же глупо, как и трезвонить о них
встречному и поперечному. Да и церемониться мне с тобою нечего: недаром мы с