"Аркадий Драгомощенко. Фосфор" - читать интересную книгу автора

жившая из одного виска в другой, внезапно лопнула, под стать силку вольтовой
дуги, тающей во вспышке столь неимоверной ясности, что только тьма способна
утешить этот ослепленный собою свет, как сестра, собирающая его, разорванного на
части, рассеянного во чистом поле в точку своего тела; когда я/он глянул в окно,
увидел окно и там (в нем, за ним, в глазах, перед) ветвящийся долу снег, за
которым (либо в котором) стояли серо-черные яблони, конечно же, совершенно
другие, нежели серо-черный рисунок в учебнике, а за ними забор, но так никто,
мой друг, не выражается ныне, а возле - живая изгородь акации и жимолости,
уличные клены и канавы, столб с фонарем (все это утратило смысл и движется мной
по нити совершенно нагими бусинами), изрытый снизу доверху "когтями"
электромонтеров и источающий разительно летний запах полуденных станционных
путей, уходящих на юг, в ковыль, и тогда казалось, что в комнате слышен ржавый
скрип жестяного фонарного колпака, ночного флюгера, в купели которого еженощно
тлела простая, ничего не освещавшая под собой лампочка, никому не нужная в том
городе, как и сам город. И многое другое, умещенное на острие иглы того, из чего
слагалось мое тело, восходя и будто скользя себе навстречу, расстилая волокна
собственной яви, - как на замерзших окнах, - то есть, слагаясь в неубывающую
(вместе с тем отстраняемую все далее) телесную жизнь, заплетаемую или же
расплетаемую на желание и терпение, на нетерпение и оцепенение: порог вещей, да?
где вымывает из сита разума крупицы эхо, шедшего в меня же самого, пишет он,
летевшего с разных сторон, в меня, которого ты позже "обводила" руками, как перо
невидимые очертания букв, бьющихся в нем, начиная с концов пальцев вытянутых рук
и до щиколоток, стоп, ногтей, руками, которым путь открывали губы и шепот,
жегший дыханием, дна которому не было, как если бы не было затылка, а только две
горячих рыбы бились бы друга о друга, - или помещала в свое описание, потому что
не может быть, чтобы ты не описывала себе меня, когда в том, казалось бы, не
было никакой необходимости. Больше всего говорим в постели, когда одни,
немногословные. Что несется или остановилось перед твоим взором, что удается
запомнить из того и вернуть мне?
Но фраза, выведенная рукой, к которой не применимо "вспять", использовавала
первое, что подвернулось ей: слова, как бы имевшие отношение к находившемуся
перед глазами, в них самих, в сознании, до эта фраза, это мерцающее, ни что не
обещающее предложение-приглашение (да, и тогда тоже) вкрадчиво обволокло
понимание самого себя, словно вошло с другого конца - а по-иному мне не
объяснить. Тема искренности звучит требовательнее и строже. Письмо. Движение
Торкватто Тассо по карте. Пристанище сменяет пристанище, и сознание неуклонно
утрачивает смерть, под стать лесам, истощенным лисьим огнем, пляшущий отпечаток
которого возвращает мысль о ребенке, неотрывно глядящем в костер, постигающем,
что у него, у огня, отсутствует тень и нет центра, от которого уносит по кругам
голову, как волны возвращаются в море, и уносит не от центра (только потом,
много спустя однажды, утром, когда на минуту оцепенеет, не отрываясь от
подрагивающего курсора, вспомнив о школе зимним пасмурным утром, ему придет в
голову сравнить мотылька Чжуан цзы с мотыльком шейха Мухиддина Ибн Араби - да
смилуется над ним Создатель - отдавая препочтение последнему, "переставшему
сознавать, где золото, а где монета", мотыльку, преступившему осознание своего
единения с пламенем и ставшему им), сворачивая его в невесомую кожуру, чешую,
швыряя в россыпь сухим кленовым крылатым семенем, и тогда все сквозь створы
пламени несется потоком подземной магмы, кипящей страшным холодом северного
сияния в карстовой накипи глазного яблока, все хлещет в его два зрачка, слитые в
один, как если бы язык утратил в миг постоянного состояния опору корней,