"Аркадий Драгомощенко. Фосфор" - читать интересную книгу автора

слабости и силы, оговорок, рода, не доступных снам сновидений. Дополнительная
задача заключается также в том, чтобы изгнать из словаря такие слова, как
пространство, время, небеса, ангел, история, etc. Оставив другие. Изменение
тезауруса - синтаксическая операция. Повелительное наклонение не что иное, как
преодоление собственной глухоты. Власть - результат поражения центров,
ответственных за слух. Потом они горели наяву. Однако мы шли мимо. Как будто ни
огня, ни углей, ни страха. Как если бы из огня, углей страха. Воображение не
прозрачно. Оно только "прибавление ночи", где сказанное никогда не есть то, что
оно есть. Власть высказывания в полном отсутствии таковой власти. В признании
бессилия слова, которого нет и потому нет ни его силы, ни бессилия. Чтобы
сказать тебе о любви, мне будет достаточно нескольких известных лексем. Тропа -
c:\word\wrt\phosphor > nul. Песчаная дорога. Формы, скрывающие формы. Воровство
яблок в садах, похожих на колодцы в лунные ночи, освещенные сферой некоего гула,
низкого, невнятного. Скорость облаков не совпадала с представлениями о законах
их движения в полях земного притяжения. Количества словаря не совпадают со
скоростью смещения единиц. Тогда, продолжаем мы, поэзия, вероятно, есть
постоянное несовпадение горизонта, возбужденного желанием языка с пределами
желания. Мы всегда меньше сказуемого. Это "всегда", это пространство между
высказыванием и говорящим, угадано Паскалем. Оно и является "погружением,
утоплением в нем" в мечтании о дне... как o дне, как о свете, которому будто бы
противостоит тьма языка. Влажный фосфор горит дымными цветами там, где
распадается ночь на росу, тени и бледный блеск. Поземка.
Снега исполнено яблоко, как и полынь, поившая рот, расправляя ростки в
каждую клетку незримого, пульсирующего за порогом зрения, но дрожь чья
отзывалась в орнаменте знания, уже всегда опережавшего то, что лишь
предощущалось. Леса утрачивали смерть, однако ни единому дереву не довелось
застать нас, поскольку ни единой трещины, ни единого зазора, ни единого изъяна
речи невозможно было сыскать в постоянно бывших, повторявших себя с завидным
упорством машины, испорченной надеждой, сценах сотворения мира. "Время разрыва
струн" в перспективе автобиографий предшествовало времени их натяжения.
Инверсия. Совпадение с именем - внезапно стал отзываться - совпадение с дырой
самого себя. Формы, вскрывающие формы. Чувство формы, настаивающее на вскрытии
вен. Скука, ничего не вскрывающая. Лимонов прав. Но дело в том, что между
описанием и письмом пролегает территория, которую не преодолеть пишущему. Его
первая в жизни фраза (мной был уже однажды предпринят опыт ее описания в романе
"Расположение в домах и деревьях"), записанная в возрасте 9 лет в записную
книжку в горько пахнущем столярной мастерской переплете, подаренную матерью как-
то вскользь, мимоходом, рассеянно: не до того (карандаш был похищен из
отцовского святилища, с письменного стола, и неизвестно, что больше томило,
слегка зеленоватое, рассеченное клетками поле крошечного листа, утрачивавшего
свои границы в тот же миг, когда взгляд падал в его молочное, курившееся туманом
зеркало, или маслянистое в камфарном благоухании кедра жало карандаша, хотя,
признаться, карандаш принадлежал матери, а записная книжка была взята с
отцовского стола, где она покоилась у бронзового медведя или же, возможно, все
обстояло совсем наоборот - в действительности, совпадавшей с воображаемой
реальностью, стояла прохладная осень, когда впервые с удовольствием надеваешь
поутру теплые вещи, невзирая на то, что они совсем не по сезону, но внутри как
будто что-то устало от лета и тянется к морозу, к стылому, как свет
операционной, солнцу, ломкому, словно первый лед на губах, и тусклому, точно ком
в горле, когда весь обращаешься во внимание, глядя, как раскалывается о стену