"Аркадий Драгомощенко. Фосфор" - читать интересную книгу автора

начинаю ворошить маловразумительные осколки фраз, одновременно пытаясь понять,
почему одни из них тут как тут, а другие исчезли, оставив невразумительное,
однако навязчивое воспоминание о себе, которое, скорее всего, обращает мое
внимание именно к этим не совсем пробелам, отвлекая от реконструкции всего
накопленного мусора, было зашевелившегося при звуках "приглашения". И я хватаюсь
за спасительное, испытанное начало: "я ничего не понимаю". Но и это начало
мертво. В его чертах не угадать прежнего восторга и упоения в предвкушении
сочинения того, что каким-то образом косвенно сумеет доказать, будто на самом
деле я что-то понимаю. Но я продолжаю думать о том, что ничто никогда во мне не
менялось. Что, каким я был - гранью между "ни" и "что" - таким и умру. И что
смерть или то, что я умру, ничего "во мне" не изменит. Что вся моя жизнь подобна
стене маятника, на которой забавы ради я только что выскреб ногтями: "в чем
различие между Александром Блоком и тенью на пустой странице?", оставаясь по
сути глубоко безразличен к тому и другому. Там, у зеркала, в тишине, расшитой
скрипом труб и вентиляционными всхлипами, меня и посетило воспоминание об одном
знакомом писателе, которому не было "все равно" многое.
Волновала ли души людей идея свободы? "У меня к вам просьба. Не могли бы вы
предложить адрес предприятия, которому я смог бы продать свой скелет? Мой скелет
без изъянов. Крепок, так как я занимаюсь атлетической гимнастикой." Люди, и в
этом нет ничего странного, публикующие в газетах такого рода письма, меня также
понуждают рыться в голове, как бы в поисках воображае-мого им ответа.
Действительно, ирония, выказанная публикацией и последующим "смешным"
комментарием письма, предполагает, что они де, публикующие, уж навернoe знают,
что им делать со своим скелетом. Иными словами, публикация простирается жестом,
указующим лишь в одном направлении, в сторону Порядка, в пределах предписаний
которого скелет либо закапывается в землю, либо сжигается (последнее считается
многим хуже), а само предположение иного порядка (вплоть до недоумения вообще)
подлежит обозрению, то есть изоляции и вы-ведению на сцену, подстать явлению
заведомо смехотворному и, стало быть, не соответствующему норме, а-
сообщительному, вследствие чего - угрожающему, иными словами, посягающему на
собственность распоряжающегося закона, предписывающего не только нормы обращения
со своими скелетами, но норму Надежды, правила Блага (см. разнообразные модели
воскрешения) и, не исключено, образ Бога. Какое место в твоем словаре занимает
слово Флоренция? Какие из банальностей кажутся тебе наиболее банальными? Так
называемые тоталитарные режимы суть продукт неукоснительной веры в Благо
исправленного. Поэтому философия, как одна из разновидностей такового (или, как
высшая степень банальности) у Платона в итоге становится государственным языком.
Но, что таят в себе восхитительные зерна полного краха всех таких упований? Не
лишне вспомнить тех, кто на вопрос "как поживаете?", начинают подробное описание
своего "поживания". Я поживаю нормально. Я слушаю радио. Я слушаю по радио
автоматные очереди. Я слушаю, как астрологи и гадалки, шествующие по дорогам,
гласят о наступлении эры Водолея. Я слышу, как смердит падаль и поскрипывают
висилицы. Я слушаю историческую передачу. "Место" эхо. Мать тоже эхо. Раньше я
думал по-другому. Мое (о)писание также означает нечто вроде тупого повествования
в ответ на вопрос "как поживаешь". Я поживаю нормально. Только что я отдавил
большой палец на ноге, неудачно перемещая стул подле письменного стола. Письмо
более чем тотально. Оно абсолютно бессмысленно и не приложимо ни к чему. Оно
всецело секретно, как большой палец ноги. Если уж и говорить о социальной
обусловленности письма, то оно всегда, без исключений есть результат социального
распада. Что мне откровенно нравится. Под стать сухому листу ускользает