"Аркадий Драгомощенко. Фосфор" - читать интересную книгу автора

росток ливня. Не ищи закономерности. Тогда синтаксис лишь пряжа, которую ткут
Мойры из безвидного намерения. Судьба слова никогда не равна самой себе. Только
в высказывании возможно умолчание. В центре предложения глагол предложения.
Вначале была рыба, почему же ты нем, как слово? Кофе тяжелей камня. Центр солнца
- зияние зрачка, ровное сияние незримого - утро, вечер - беспрепятственное, как
если бы не быть затылку либо, как если бы ось слежения пронизывала тебя
насквозь. В снижении снега. В предложении "мы возвращаемся" окислами искрится
риторическая фигура предположения. Смерть понимается как совпадение с
собственными границами... словно пространство, западающее за очерчивающую его
линию времени. Я знаю, как это происходит. Вечер и ветер отделяются, отдаляются
в противоположные стороны. Центр разделения - ртутная капля, разбитая в тягучем
падении. Перечисление образов, не оставляющих воображение на протяжении жизни,
являющей собой один из тех же неотвязных образов, замыкающих себя в себе.
Оболочки. Невыносимо, как ненаписанная вещь. Следует: when the faces fades and
the touch no longer. Yes, retry louder! There is the great variety of relevant
options: 1) it... brings; 2) it takes; 3) it inrudes; etc. Весна в Нью Йорке, а
остальное - шелковый путь дымного неба, затекающий в гортань города, заплетающий
углы крыш и тени их в неустанном движении в спящие угли голоса. Мы были люди, а
теперь глаза. Петляя. Тяжкое коричневое золото рассвета, восстающего к концу дня
по ту сторону рая. Но и разительное разделение в одновременном бытии шума и
свистящей тишины, раздираемой отраженным светом, отточенным и стремительно-
недвижным, встречающейся лишь в разреженном вихре меловых скал, - но кто видел
такие?
Находит нас шум вновь. Нет, отнюдь, я вовсе не отвлекаюсь. Поверь, быть
может, я еще с большим вниманием влядываюсь в твои строки (номера страниц
проставлены моим карандашом, как бы не случилось путаницы!.. много позднее, в
этом нет сомнений, и все происходило в то безвременье - ни зима, ни весна - во
всяком случае, так мнится; либо узнать, что произошло) - что они сейчас для меня
значат? какова логика их чтения? та, что и чтения оконного пейзажа в
сомнамбулическом созерцании? но твои записи были письмом, посланием, полным
шероховатостей, кажущихся недомолвок, сотканных из желания неких невнятных
рассудку доказательств, которые, не обнаруживая себя, должны были бы войти в
меня, произведя изменения, которым, предполагала ты, предполагаю я, должно было
тайно осуществиться во мне - сокрытость, проницание, превращение. Так вино
входит, вводя во вселенные клеток иные комбинации распределения настоящего-
бывшего совершенно-будущего сообщение (как бы иным броском костей) о том, что
тебя нет, что это менее всего ты - однако смешно то, что при этом надлежит
знать, питать уверенность в непреложности самого "ты", как в условие закона
(замены? замещения?), основанного на "если", лежащего амальгамой подоплеки
любого "есть", отсчитывающего твою реальность именно с условия, предположения,
каковым для тебя было, казалось бы, совершенно бесспорное о том, что я есть, и
не только есть, но буду; иными словами, всегда буду подчинен настоящему времени
твоего послания, письма (что-то вроде интимного дружеского дара миниатюрного
бессмертия, наподобие карликовых кленов в настольных японских садах) в его
чтении, - продолжает моя мысль, отстраняясь строк, опираясь, меж тем, на вполне
отчетливое "воспоминание" того, что на самом деле происходило, было, а не
явилось невесть откуда, а к тому же вряд ли кому придет мысль подбросить,
например, в ящик стола вздорные записи подобного рода, хотя и это возможно, как,
впрочем, и то, что принадлежат они мне, но что все же маловероятно, однако
теперь твоим письмом управляет, скорее, не мое ответствование, невзирая на