"Аркадий Драгомощенко. Фосфор" - читать интересную книгу автора

ложусь. Сейчас я звоню по телефону, чтобы справиться о приезде приятеля. Пишущих
становится все больше. Ветер слишком слабое утешение. Но любовники не нуждаются
в утешении. Их появление на просцениуме мнится в какой-то степени излишним, как
фольга, не проясняющим, но намеренно затемняющим смысл общего действия. Общего
неба. Общего дела. Наконец, значение общества, говорящего о насущности любви.
Количество слов не совпадает с количеством событий. Или превышает, или же
уступает. В наше время путешествие невозможно. Но я в самом деле не знаю, что
мне было нужно в упоминании какого-то происшествия, случившегося до того, как
возникла нужда писать о поэзии. Почему ты не пишешь стихов? Что чувствует каждый
мужчина, проходя турникет, покупая всего за пятак спасительную возможность
продолжать говорить. Легче всего говорить о специфической, женственной природе
русских. Я прощаюсь с тобой. Я чрезмерно невнятен. Я понимаю, что, говоря с
тобой, должен тебе "дать" нечто большее, нежели пластиковый мешок. А в это время
время не совпадает со временем. Лабиринт конечен. Конец в скуке. Я лягу там, где
стою, размышляя о волокне воды, пронизывающей воздух, всегда свитом в молнию -
такова радуга. Вечерние боги, под стать красноватым прибрежным садам, увитым
лентами песков и теней. Вскрикивает как новорожденная звезда. На карнизах
немоты, иглой птичьего перелета, где солнце немеет от одиночества, параллельной
осям магнитного ветра пустыни. Крылатый камень темнеет, вода точит свой путь в
непроницаемых стенах материи. Пространство возможно только в пределе. Когда свет
приближается со скоростью тьмы.
Центр сада - пустыня. Центр ночи - солнце. Сверление. Центр пустыни вода.
Кoфе остыл. Центр солнца-зрачка - зияние, беспрепятственное, как если бы не быть
затылку, либо как если бы ось слежения пронизывала тебя насквозь. В снижении
снега. В предложении "мы возвращаемся" искрится окислами риторическая фигура
умолчания, подобно осени, пробующей бережно твой рот, как ты пробовал рассеянно
по обыкновению, разгрызая кору, сырой прут, уносимый вестью вещи, излучающей
имена. Стены. В восстании снега на берегах озера в весеннее равноденствие.
Смерть - совпадение с собственными границами. Как впадина пространства,
совпадающая с очерчивающей ее головокружением линией времени, связанной в
блуждающий узел, затягивающий в ничто то, что могло бы стать полем письма
истории. Я знаю, как это происходит. Но ты также это знаешь, хотя уверена, что я
не питаю на твой счет ни малейшего подозрения. Вечер и ветер
отделяются/отдаляются в противоположные стороны. Центр разделения - ртутная
капля, разбитая в тягучем падении. Оболочки. Невыносимо, как ненаписанный
американский роман, где, листая, о нитке Оклендского моста, продетой в уши,
раскачивающей над отражением отражений агатовую бусину машины гремучей каплей
инерционного вихря, уколом центра, ускользающего в сторону. Весна в Нью Йорке
или утренняя кисея дымного неба, тепло стен, влага и не больше и не меньше в
тысячах дубовых кадок на крышах, о которые разбивается коричневый свет утреннего
закатного солнца. Руки. Руины. Отражающие скорость осколки рассеяния. Vino! -
надписью на майке - это твое имя? - нет, это моя жизнь. Покуда о руках довольно.
Социальный договор неуклонно приобретает черты приговора. Несколько ниже
следующее начало: a... the question is always memory, how long does it live
inside - or from outside... who cares! - и разительное разделение в
одновременном бытии шума и свистящей тишины (что позволяет слышать их, не
смешивая друг с другом?), она встречается лишь в разреженном раю каких-то
меловых скал, раскаленных отсветов, сухой раздирающих шелк. Ответы. Отсветов
ветви темнее к пурпуру.
Центр ада - сад Эдема. Центр солнца - черное золото луны. Центр ветра: