"Аркадий Драгомощенко. Фосфор" - читать интересную книгу автора

человека, "отделившего" себя от "природы животного" в пароксизме не то
нарциссизма, не то рефлексии.
Я, кажется, начинаю путать... идет снег, нарастая сугробом на подоконнике,
надо выключить приемник, автор письма становится чем-то вроде диаграммы смеха,
распределяя свои колебания по волнам неослабевающего любопытства, рассыпанного в
различных конфигурациях точек. Я намеренно изменяю почерк, чтобы однообразие
линейного ритма не столь удручало при припоминании терминов: "мастерство",
"гармония", "пластичность", "выразительность", "образность", "судьба". Причем,
на миг представляю себе, как в этих терминах можно, к примеру, поразмыслить над
тем, что ты делаешь, когда занимаешься любовью, лучше всего тогда, когда из
женщины хлещет кровь, пришло время, и кожа живота слегка липнет к коже ее
живота, сгустки, а потом идешь в душ и долго смываешь ее кровь с ног, с волос
паха, с самого хуя. В зеркале. Наблюдая светоносное истечение пластической
судьбы, с убедительным древнегреческим мастерством представляющей выразительные
сцены грехопадения. Но я также рад и тому, что уместил это предложение в
расщепленное пером мгновение не-желания.
С другой стороны, возвращаясь к терминологии, она напоминает осколки некогда
довольно обширного зеркала (такими оклеивают шары в дискотеках), притязавшего во
всеохватном отражении представить картину мира, который между тем может
обнаружить себя тоже не чем иным, как только единственно существующим
представлением, подобно мне, при иных условиях согласившемуся бы утверждать, что
в моих представлениях (или же в динамике представлений моих-другого мир
отсутствует, открывая себя либо в своих первопричинах, являя закономерности,
либо в возвращении, требуя только одного, веры в непосредственность, в
отсутствие чего бы то ни было между им и мной (мной и другим: я это не-другой),
в одновременное настоящее, в то, что она, реальность, и "я", если я согласен
быть "я", есть одно и то же) Мир обретает свою Картину. Поэзия - есть достаточно
простое отношение между чувством презрения к ней же, каковой бы она ни была
(если она существует), и самим ее писанием, письмом, направленным на
"разрушение" любых первооснов. Добавлю, что где-то между нитями паутины, времени
пролегает любовь, то есть игра "цели и смерти", под стать яви между убыванием и
бытием, как всеохватывающей системой объяснений. Образ не имеет ничего общего ни
с "картиной", ни с символом. Он - дырка от бублика. Возвращаясь к Джезуальдо. В
следующий раз.
И невзирая на это, вот уже несколько лет я намереваюсь рассказать об одном
припоминании, кажущемся мне крайне примечательным. Когда мы проснулись, солнце
стояло довольно высоко. Снизу, с улицы, пахло летней пылью, прибитой водой. Мы
проснулись, и солнце к тому времени поднялось. Это тоже входит в припоминание -
каждый раз припоминание требует большего числа кругов подле пустого места,
которое должно стать, точнее, превратиться: из совершенно пустой мысли и желания
припоминания стать таковым в намерении рассказать об этом, об одном
припоминании, которое кажется мне почему-то значительным. Когда мы проснулись.
И все же вы были обязаны изменить свое мнение. Что касается нас, мы его не
меняли, ибо, как и прежде, парили над нашими головами орлы, как и раньше шли
облака, как всегда готовы были присягнуть мы на верность пустым улицам,
пролегавшим в неколебимом ослеплении солнца, так как в той книге писалось не
только о весенних лугах в пойме Выры, к концу мая, где рябит от крокусов и
ветреницы, а к августу теснит взгляд легкий мед купальницы - медленное описание,
счастливое вполне тонкой резьбой совлекаемых представлений, описывает безопасную
дугу одновременно в той книге развивалась мысль о качественной бесконечности