"Аркадий Драгомощенко. Фосфор" - читать интересную книгу автора

то, что предложено чтению? И сколько длится чтение фразы, предложения, строфы,
слова? Век, долю мгновения, составляющую настоящее продолженное чтения?
И, признаться, не знаю толком сейчас, что именно насторожило меня в этом
возвращении памяти к одному довольно-таки незначительниму проишествию,
случившемуся лет пятнадцать тому, и даже не столько происшествию - легче
сравнить это со следом давно затянувшейся ссадины, более того, ссадины,
полученной неведомо где и как - хотя разве не происшествие оброненная кем-то
когда-то невзначай реплика? слово? либо не имеющий к тебе никакого отношения,
скользнувший по краю слуха обрывок фразы, дребезжащий как ночь настоятельного
настоящего. Но происшествием они, бесспорно, становятся позже, много позже, если
только становятся, если только им суждено возвратиться к тебе, описав немыслимую
кривую собственного небытия в схожести со всем, что их окружает, будучи их
предпосылками, - со всем, что составляет твою жизнь, изойдя из тебя, как об этом
принято писать. Но даже не знаю, где впервые это проишествие пришло на ум, вошло
занозой, причинив в первый миг легкое беспокойство и тотчас онемев в собственной
безначальности и отсутствии каких бы то ни было предпосылок конца.
Вопрос о времени также предполагает вопрос о некоем настоящем, т.е. об
определенной позиции, по отношению к которой возможно было бы время мыслить как
таковое, иначе говоря, о позиции и существе Ego, о присущей его природе желания
спрашивания, что вероятно понимать как желание "преступления собственных
пределов", своего переопределения (возможно пере-предназначения,
предопределенности знаку, Означающему). Вопросы задаются ему. Инъекция тайны
извне. Точнее, инъекция "вне" в "в". Прививка незнания завершается ни-что. То
есть, Порядок, Закон, Зримое, Я, невзирая на сопротивление, превращаются в
кипящую лаву бессмысленного, в слепоту прозрения, в эллипсис солнца, сокрывающий
"другую" ночь Бланшо (меж тем, будучи "внешним", "определяющим" к Иокасте, Эдип,
выходя за кавычки собственного, возвращается в ее "в", точно так же, как тайна
возвращается в его "про-зрение", обрекая на еще одно повторение странствия
Тиресия в блуждании между "мужским" и "женским"). Однако любая провинциальная
труппа, не изменяя ни слова в этом сценарии, может в любом из своих
представлений превратить эту историю в многозначительный фарс. Многие преуспели.
Хотя, сейчас мне кажется, что это случилось на дороге в Мидлтаун, когда
низкое небо Новой Англии на долю мгновения показалось мне небом Ленинграда, а
солнце, всплывшее во внезапном разрыве едва ли не черного полога несущихся
снежных туч, в мгновение ока отшвырнуло в еще более ранние, вовсе баснословные
времена, в какую-то из тех почернелых весен, которым мы обязаны многим, а я,
возможно, этими страницами, то есть, этим странно-неутолимым желанием уловить
нечто в речь... возможно ее саму, не уловляющую ничего... но которые в итоге и
превратились в нечто вроде несвершаемого ощущения, во что-то вроде томительного,
неустанно разветвляющегося присутствия в предчувствии того, что уже было, как и
та, одна из ранних весен, когда я думать не думал, что доведется жить в
Ленинграде или же ехать из Бостона в Конкорд или лежать с закрытыми глазами в
постели на шестом этаже в Сохо, путаясь в жарких прядях температуры, пытаясь в
какой раз разобраться в том, что вроде бы не имеет значения, словно вот так - в
одном легчайшем мгновении вспомнить, уместив на острие луча нежнейшего укола то,
на что ушло без малого четверть века. Пространство множит себя тобою.
Но вероятно и другое. То, что впервые мысль, праздно блуждавшая вокруг тела
в машине, парящей где-то на рубеже суфийской синевы Калифорнийского неба,
обозначенного ржавой ниткой Оклендского моста, споткнулась о полузабытое имя
позднее. Что толку говорить: позднее, раньше. Позднее чего? Ну, не намного,