"Аркадий Драгомощенко. Фосфор" - читать интересную книгу автора

воображения, призрака, ставшего воспоминанием и, таким образом, ставшего
реальностью, уходящей в безответное безмолвие каких-то отчетливых стен,
очертаний, последовательности действий, уже не пропускающих в свое вращение.
Состоять из вещей. За затылком. Написание стихотворения. Ей нет еще и
пятнадцати, когда родители выдают ее замуж. Дальше. Но Фредерико Карафа де Сан
Лючидо мертв. Вместе с тем, донна Мария дает достаточно оснований, чтобы судить
о ее плодовитости. Гонимый безумием Тассо (музыкальный ряд стерт) перемещается
от одного двора к другому. Музыканты замечательны. Вдобавок ко всему Фабрицио
Филомарино, воистину ангельская лютня. А Рокко Родио? Чем его репутация ниже?
Да, как теоретика. И композитора. Вот, они снова кружат, снижаются... барабанные
перепонки вот-вот лопнут. Страннее всех ведет себя Доменико Монтелла. Он же
пишет Сципиону Церете: "право, меня настораживает, - впрочем, я не настаиваю на
слове "настораживает", - эта скрытая, однако достаточно откровенная для
пытливого слуха, тяга к хроматизму. Мне мнится в этом некое затаенное
противоборство иного представления связующей гармонии". Дата не проставлена. И
началом их отношений были глаза, излучавшие послание, коих знаки не нуждались в
истолковании. Затем уста произнесли то, что руки, послушные их воле, запечатлели
в письмах, коими они обменялись. Но кому ведомо начало их гибели, чья нить вела
сквозь кратчайшее, но от того не менее сладостное блаженство - и не им же, коим
промысл уготовил столь странное испытание в ужасающей смерти, подозревать о ее
истоках. Сады Дона Гарсиа Толедо. Лаура Скала: нет, все так нерезко, нечетко.
Недавно. Затем возникает черед дяди, пораженного ее красотой в самое сердце и в
тайном сокрушении переживающего свои низкие чувства по отношению к племяннику.
Любой вопрос о поэзии включает ее вопрошание о самой себе. И это есть ее
основная чистейшая стратегия: действие включения вопрошания в горизонты,
которыми она же и является. Постольку, поскольку поэзия состоит не из слов, в
ней нет слов, ее дискурс сравним разве что со сквозняком, со сквозным пролетом
каждого слова сквозь каждое. Высказывание (то есть, то, что улавливается и
оседает в структурах знания, и что в итоге дает возможность о ней говорить даже
сейчас) образует лишь карту направлений, подобно "образу", медленно выгорающему
на сетчатке логики. И который воображение в силу своей, той или иной,
предрасположенности успевает наделить значимостью. Перфорация памяти. Но что не
существенно для сознания, подобно росе выступающего на коре вещей и
испаряющегося вместе с вещами. Скорость чего сравнима только со смехом, и что не
означает вовсе каких-то конвульсий, мышечных спазм и характерного звука. Смех
равен ребенку, вглядывающемуся в огонь и смутно осознающему: а) что огонь не
отбрасывает тени, б) что отвернись он в сторону, и смутное, как гул,
беспокойство вновь исполнит его, поскольку вместе с пламенем он утрачивает (и
все чаще и чаще) в себе его сквозящую пустоту, возвращаясь в "рай детства", в
преддверие зеркала, к языку, "состоящему из слов", к себе, лелеющему странствие-
самоубийство, обреченному глядеть из себя, - Паноптикон мяса, костей, сухожилий,
связанных в узел "восприятия" - на коже которого и в мозгу постепенно
проявляется мушиный рой "я", этих безродных Эриний, чьи иглы день за днем будут
пришивать его рассудок к слову-вещи-форме-смыслу, превращая неуклонно его в
размалеванное яйцо куклы, хранящей в себе нескончаемое число таких же, со всей
безупречностью повторяющих друг друга: такова бесконечность или Красота,
"возвышающая дух" не в пример величественной поре пристальной дикости, когда,
рассеянный пылью, идущей со всех сторон, уходящей во все стороны (и что тогда
"направления" высказывания?), парил,
не зная ни границ во тьме, ни тьмы, чей свет не имеет тени.