"Федор Михайлович Достоевский. Братья Карамазовы (Часть 2)" - читать интересную книгу автора

кажется, нет такого, то-есть опять-таки до тридцати этих лет, а там уж сам
не захочу, мне так кажется. Эту жажду жизни иные чахоточные
сопляки-моралисты называют часто подлою, особенно поэты. Черта-то она
отчасти Карамазовская, это правда, жажда-то эта жизни, несмотря ни на что, в
тебе она тоже непременно сидит, но почему ж она подлая? Центростремительной
силы еще страшно много на нашей планете, Алешка. Жить хочется, и я живу,
хотя бы и вопреки логике. Пусть я не верю в порядок вещей, но дороги мне
клейкие, распускающиеся весной листочки, дорого голубое небо, дорог иной
человек, которого иной раз, поверишь ли, не знаешь за что и любишь, дорос
иной подвиг человеческий, в который давно уже может быть перестал и верить,
а все-таки по старой памяти чтишь его сердцем. Вот тебе уху принесли, кушай
на здоровье. Уха славная, хорошо готовят. Я хочу в Европу съездить, Алеша,
отсюда и поеду; и ведь я знаю, что поеду лишь на кладбище, но на самое, на
самое дорогое кладбище, вот что! Дорогие там лежат покойники, каждый камень
над ними гласит о такой горячей минувшей жизни, о такой страстной вере в
свой подвиг, в свою истину, в свою борьбу и в свою науку, что я, знаю
заранее, паду на землю и буду целовать эти камни и плакать над ними, - в то
же время убежденный всем сердцем моим, что все это давно уже кладбище и
никак не более. И не от отчаяния буду плакать, а лишь просто потому, что
буду счастлив пролитыми слезами моими. Собственным умилением упьюсь. Клейкие
весенние листочки, голубое небо люблю я, вот что! Тут не ум, не логика, тут
нутром, тут чревом любишь, первые свои молодые силы любишь... Понимаешь ты
что-нибудь в моей ахинее, Алешка, аль нет? - засмеялся вдруг Иван.
- Слишком понимаю, Иван: нутром и чревом хочется любить, - прекрасно ты
это сказал, и рад я ужасно за то, что тебе так жить хочется, - воскликнул
Алеша. - Я думаю, что все должны прежде всего на свете жизнь полюбить.
- Жизнь полюбить больше, чем смысл ее?
- Непременно так, полюбить прежде логики, как ты говоришь. непременно,
чтобы прежде логики, и тогда только я и смысл пойму. Вот что мне давно уже
мерещится. Половина твоего дела сделана, Иван, и приобретена: ты жить
любишь. Теперь надо постараться тебе о второй твоей половине, и ты спасен.
- Уж ты и спасаешь, да я и не погибал может быть! А в чем она вторая
твоя половина?
- В том, что надо воскресить твоих мертвецов, которые может быть
никогда и не умирали. Ну давай чаю. Я рад, что мы говорим, Иван.
- Ты, я вижу, в каком-то вдохновении. Ужасно я люблю такие professions
de foi вот от таких... послушников. Твердый ты человек, Алексей. Правда, что
ты из монастыря хочешь выйти?
- Правда. Мой старец меня в мир посылает.
- Увидимся еще стало быть в миру-то, встретимся до тридцати-то лет,
когда я от кубка-то начну отрываться. Отец вот не хочет отрываться от своего
кубка до семидесяти лет, до восьмидесяти даже мечтает, сам говорил, у него
это слишком серьезно, хоть он и шут. Стал на сладострастии своем и тоже
будто на камне... хотя после тридцати-то лет, правда, и не на чем пожалуй
стать, кроме как на этом... Но до семидесяти подло, лучше до тридцати: можно
сохранить "оттенок благородства", себя надувая. Не видал сегодня Дмитрия?
- Нет, не видал, но я Смердякова видел. - И Алеша рассказал брату
наскоро и подробно о своей встрече с Смердяковым. Иван стал вдруг очень
озабоченно слушать, кое-что даже переспросил.
- Только он просил меня брату Дмитрию не сказывать о том, что он о нем