"Федор Михайлович Достоевский. Братья Карамазовы (Часть 2)" - читать интересную книгу автора

почему-то невольно составил себе об Иване. И вот все эти колебания и
соображения пролетели и мелькнули в его уме в тот миг, когда он вступал
теперь в гостиную. Промелькнула и еще одна мысль: вдруг и неудержимо: "А
что, если она и никого не любит, ни того ни другого?" Замечу, что Алеша как
бы стыдился таких своих мыслей и упрекал себя в них, когда они в последний
месяц, случалось, приходили ему: "Ну что я понимаю в любви и в женщинах и
как могу я заключать такие решения", с упреком себе думал он после каждой
подобной своей мысли или догадки. А между тем нельзя было не думать. Он
понимал инстинктом, что теперь, например, в судьбе двух братьев его это
соперничество слишком важный вопрос и от которого слишком много зависит.
"Один гад съест другую гадину", произнес вчера брат Иван, говоря в
раздражении про отца и брата Дмитрия. Стало быть брат Дмитрий в глазах его
гад и может быть давно уже гад? Не с тех ли пор, как узнал брат Иван
Катерину Ивановну? Слова эти конечно вырвались у Ивана вчера невольно, но
тем важнее, что невольно. Если так, то какой же тут мир? Не новые ли,
напротив, поводы к ненависти и вражде в их семействе? А главное, кого ему,
Алеше, жалеть? И что каждому пожелать? Он любит их обоих, но что каждому из
них пожелать среди таких страшных противоречий? В этой путанице можно было
совсем потеряться, а сердце Алеши не могло выносить неизвестности, потому
что характер любви его был всегда деятельный. Любить пассивно он не мог,
возлюбив, он тотчас же принимался и помогать. А для этого надо было
поставить цель, надо твердо было знать, что каждому из них хорошо и нужно, а
утвердившись в верности цели, естественно каждому из них и помочь. Но вместо
твердой цели во всем была лишь неясность и путаница. "Надрыв" произнесено
теперь! Но что он мог понять хотя бы даже в этом надрыве? Первого даже слова
во всей этой путанице он не понимает!
Увидав Алешу, Катерина Ивановна быстро и с радостью проговорила Ивану
Федоровичу, уже вставшему со своего места, чтоб уходить:
- На минутку! Останьтесь еще на одну минуту. Я хочу услышать мнение вот
этого человека, которому я всем существом моим доверяю. Катерина Осиповна,
не уходите и вы, - прибавила она, обращаясь к г-же Хохлаковой. Она усадила
Алешу подле себя, а Хохлакова села напротив, рядом с Иваном Федоровичем.
- Здесь все друзья мои, все, кого я имею в мире, милые друзья мои, -
горячо начала она голосом, в котором дрожали искренние страдальческие слезы,
и сердце Алеши опять разом повернулось к ней. - Вы, Алексей Федорович, вы
были вчера свидетелем этого... ужаса и видели, какова я была. Вы не видали
этого, Иван Федорович, он видел. Что он подумал обо мне вчера - не знаю,
знаю только одно, что повторись то же самое сегодня, сейчас, и я высказала
бы такие же чувства, какие вчера, - такие же чувства, такие же слова и такие
же движения. Вы помните мои движения, Алексей Федорович, вы сами удержали
меня в одном из них... (Говоря это, она покраснела, и глаза ее засверкали.)
Объявляю вам, Алексей Федорович, что я не могу ни с чем примириться.
Слушайте, Алексей Федорович, я даже не знаю, люблю ли я его теперь. Он мне
стал жалок, это плохое свидетельство любви. Если б я любила его, продолжала
любить, то я может быть не жалела бы его теперь, а напротив ненавидела...
Голос ее задрожал, и слезинки блеснули на ее ресницах. Алеша вздрогнул
внутри себя: эта девушка правдива и искренна. - подумал он, - и... и она
более не любит Дмитрия!
- Это так! так! - воскликнула-было г-жа Хохлакова.
- Подождите, милая Катерина Осиповна, я не сказала главного, не сказала